Тема, связанная с отречением последнего государя из династии Романовых, по сей день провоцирует споры. Романовы канонизированы как страстотерпцы, и для всех, кто их почитает, имеет значение не только то внутреннее, духовное возрастание, которое сопутствовало им на последнем отрезке земного пути, но и то, что предшествовало христианскому перенесению страданий: дела благотворительности, личная практическая помощь раненым в годы первой мировой, выдающиеся миротворческие инициативы Николая II на Гаагской конференции, прославление святых, строительство и восстановление храмов.

О христианском устроении Романовых свидетельствовал Иоанн Кронштадтский, призывавший молиться о них. Их прославление прозревал преп. Серафим Саровский. И все же, когда речь заходит об отречении, даже в среде верующих можно услышать «вопрос-сомнение»: а имел ли Николай II как глава государства «право на непротивление», т.е. на «неполитическое» действие, ведь его последствия слишком очевидны? В стране началась полоса беззаконий: с момента нелегитимного захвата власти партией большевиков в обход Учредительного Собрания до террора и массовых репрессий, которые в сумме с социальными последствиями деятельности большевистской партии стоили народу потерь, равных потерям военным. 15 марта 1917 г . – дата, определившая коллизии отечественной истории на протяжении XX века, и было бы полезно еще раз обратиться к историческим свидетельствам тех лет.

Среди них немаловажное значение имеют воспоминания Пьера Жильяра. Швейцарец по происхождению, он прожил в царской семье много лет, совмещая обязанности преподавателя французского языка у детей и воспитателя цесаревича Алексея. Сохранивший независимость суждений и необходимую дистанцию, как по отношению к господствующему в те годы общественному мнению, так и по отношению к предпочтениям царской четы, он избежал и ее порицания, и возможности извлечь сомнительные «преимущества» из того особого положения, в которое был поставлен. Последовавший за Романовыми в Сибирь Жильяр покинул Россию лишь после завершения расследования по делу их убийства и передачи следственных материалов французскому представителю. Человек либеральных взглядов, гражданин страны с давними традициями представительства, он писал о людях, отверженных многими из тех, что были им лично обязаны, с неизменным уважением и состраданием.

В ставке

Хроника мартовских событий 1917 года достаточно известна. Напомним лишь основные эпизоды тех дней. Начало весны было тревожным. Из Питера в Могилев приходили самые неутешительные известия: начавшиеся в хлебных очередях беспорядки были поддержаны заводскими рабочими. Это было похоже на удар в спину и тем более досадно, что положение на фронте, наконец, стабилизировалось: были налажены поставки продовольствия, медикаментов, теплых вещей. И вот, в момент, когда требовалось только одно – общее единодушие и терпение, царю доложили о том, что ситуация в Петрограде фактически вышла из-под контроля.

Как только поступило известие о бунте, государь повелел отправить с фронта войска для восстановления порядка в Петрограде, поручив эту задачу генерал-адъютанту Н. И. Иванову. Одновременно с этим он принял решение вернуться в Царское Село, передав командование генералу Алексееву, и с этой целью отбыл из Могилева. Поскольку во время следования оказалось, что узловые станции заняты мятежниками, царь, после неудачной попытки добраться до Царского Села другим путем, решил ехать в Псков, где находился штаб командующего северным фронтом генерал-адъютанта Рузского. Но все, что произошло в последующие дни, оказалось совершенной неожиданностью. До него доходили известия об интригах в высших кругах, однако он полагался на порядочность генералов, обязанных ему своим продвижением, присягавших   перед Богом.

В Пскове царь имел продолжительный разговор с генералом Рузским о «безнадежности положения», ставший моментом происшедшего в нем психологического перелома. Наступил роковой день   –   четверг 2/15 марта. Ночью Рузский распорядился прекратить отправку войск для подавления мятежа. А затем государю сообщили о том, что только что созданный комитет Госдумы, предлагает ему добровольно отречься от престола. Затем последовало отречение.

С внешней стороны логика этого поступка не вполне понятна, и ближайших родственников царя известие об отречении, по словам великой княгини Ольги Александровны, «поразило как гром среди ясного неба». Поступок царя вызвал недоумение и у Жильяра, достаточно хорошо осведомленного об обстановке предреволюционных лет. «Генералы Алексеев и Рузский, даже если принимать во внимание их скептический настрой и решительное нежелание следовать приказам, –   отмечал Жильяр, –   это еще не вся страна». По убеждению швейцарца, не соответствовал действительности и тот ответ, который царь получил от Родзянко: о том, что успокоить волнения путем серьезных политических уступок уже не удастся, знаменитый ответ: «Слишком поздно». По свидетельству Жильяра, «царь все еще пользовался большим авторитетом в армии, равно как среди крестьян».

Чем   было обусловлено решение царя? Почему в 1905 г . он действовал достаточно оперативно, а в 1917 не предпринял никаких попыток оказать сопротивление? Что это было – приступ малодушия, усталости? Именно это и легло в основу устоявшейся еще в советское время интерпретации.

Кстати, оснований для этой версии можно было найти предостаточно, стоило лишь обратиться к воспоминаниям людей, близко знавших Николая II и отмечавших отсутствие у него политической воли, недостаток решимости или же интеллигентность, не позволявшую ему в нужные моменты настоять на своем. Жильяр среди прочего упоминает и о том, что однажды слышал подобное признание и от Александры Федоровны: «С поразившей меня откровенностью она сказала, что сам царь всю жизнь страдал от врожденной робости». Собственные впечатления швейцарца лишь подтверждали это мнение: «Николай II был скромным и даже робким человеком…Как правило, интуитивно он знал правильное решение. Жаль только, что он редко следовал первому порыву и не доверял интуиции…Он спрашивал совета у тех, кого считал более компетентными, и с этого момента не мог контролировать стоявшие перед ним проблемы. Он колебался между исключающими друг друга вариантами их решения, и часто выбирал именно тот, который лично ему был менее симпатичен».

Но, каковы бы ни были личные качества государя, это решение невозможно оценивать вне политического контекста тех лет…

«Эффект окружения» или народный выбор?

Перед глазами вдовствующей императрицы Марии Федоровны и ее зятя великого князя Александра Михайловича, прибывших в Могилев на следующий день после отречения, оказалась …пачка телеграмм от командующих фронтами, советовавших царю немедленно сложить с себя властные полномочия, и среди них – подписанная великим князем Николаем Николаевичем. Именно это послание, по свидетельству Александра Михайловича, произвело на царя наибольшее впечатление: «Даже он, – сказал Ники, и впервые голос его дрогнул».

Такое «соотношение» в восприятии царя характеризовало настроение общества в целом, служило своеобразным «социальным срезом»: генералы как будто выражали волю народа, позиция Николая Николаевича еще раз обнаружила неразрешенные проблемы внутри династии. Оно выглядело не «началом» неповиновения, а его «завершением». Два «вектора», дестабилизировавшие правление в последние годы, – категорический настрой либеральной оппозиции и трагическая разобщенность самих Романовых – сложились в едином требовании его незамедлительной отставки.

Были ли у государя основания для колебаний? Вот лишь два признания, прозвучавшие годы спустя «справа» и «слева». Первое принадлежит одному из лидеров легальных марксистов П.Б. Струве: «Начиная с 1905 г ., с момента московского вооруженного восстания, как бы ни оценивать политику правительства 1905-1914 годов, реальная опасность свободе и порядку грозила в России уже не справа, а слева. К сожалению, вся русская оппозиция, с конституционно-демократической партией во главе, не понимала этого простого и ясного соотношения. Этим определялась не только ошибочная политика, которую вели, но и неправильный духовный и душевный тон, который после 17 октября 1905 года брали силы русской либеральной демократии в отношении царского правительства…» Запоздалое раскаяние своего рода.

Второе сделала как-то в одном из интервью великая княгиня Ольга Александровна: «Все эти критические годы Романовы, которые могли бы быть прочнейшей поддержкой трона, не были достойны звания или традиций семьи. Слишком много нас, Романовых, погрязло в мире эгоизма, где мало здравого смысла, не исключая бесконечные удовлетворения личных желаний и амбиций…Но кто из них заботился о впечатлении, которое они производили? Никто…»

Государь не чувствовал поддержки не только со стороны думских партий, занимавших неконструктивную позицию в отношении высшей государственной власти, но и со стороны династии. После убийства П.А. Столыпина его не покидало чувство политического одиночества. (После отречения в откровенном разговоре с матерью Николай Александрович говорил о том, что Столыпин никогда не допустил бы того, что сделали те, кого он приблизил к себе во время войны.)

И все это – на фоне падения авторитета семьи Романовых в военное время. В те годы, по свидетельству одного из современников, отношение либеральной общественности к Александре Федоровне незаметно приобрело характер «массовой истерии». Тональность нараставших, как снежный ком, обвинений в прогерманских симпатиях была настолько нетерпимой, что вызвала сожаление у посла Франции в Петрограде Мориса Палеолога: «Несчастная женщина не заслужила этих обвинений, о которых она знала, и которые очень расстраивали ее»; «Ее образование, воспитание и интеллектуальное и моральное развитие происходили под влиянием английского духа…Основа ее характера была целиком и полностью русской. Несмотря на эти ужасные россказни, которые ходят вокруг ее имени, я ни на минуту не сомневаюсь в ее патриотизме. Она страстно любила Россию».

По убеждению Пьера Жильяра, тот факт, что государыня была немецкой принцессой, весьма умело использовался не только «левыми», но и правительством Германии в спланированной компании дискредитации царского дома. Сам Жильяр стал однажды свидетелем любопытного эпизода. Беседуя как-то с одним молодым человеком, монархистом по убеждениям, он   узнал о том, что в госпитале, где лечился этот молодой офицер, некто, якобы по распоряжению царицы, доставлял подарки и деньги пленным немецким офицерам, однако никогда не заходил в палаты, где лежали русские военные. Было начато расследование, полностью подтвердившее рассказ, но оказалось невозможно найти человека, который с помощью подложных документов заставил официальных лиц поверить в то, что он прибыл по распоряжению Александры Федоровны.

Принимая во внимание контекст, решение об отречении едва ли возможно рассматривать как шаг «сиюминутный», проявление слабости. В определенном смысле, он был «хорошо подготовлен» и вполне закономерен. Другой вопрос: действительно ли начавшаяся революция была «народной»? В сущности, Жильяр был прав: волнения носили «очаговый», локальный характер, состав участников был еще довольно узок. Однако 15 марта значение имело другое – то, что царь поверил в изъявление воли народа.

С этим, по-видимому, и связан столь разительный контраст между поведением царя в революционной ситуации 1905 г . и в марте 1917-го. Двенадцать лет назад, уверенный в спланированном характере волнений и видя в них угрозу общественной стабильности, Николай Александрович как глава государства, без колебаний отдает приказ о наведении порядка в столице и в губерниях, охваченных беспорядками. В 1917 году, принимая во внимание преобладающее настроение интеллигенции, думских партий, штаба, отступает перед «народом».

Мотивы, которыми руководствовался при этом государь, ясны. В своих воспоминаниях Жильяр неоднократно упоминает о том, что возможность подавления волнений в Петрограде была исключена для Николая Романова в силу опасности -спровоцировать гражданскую войну, которая дестабилизировала бы положение на фронте и привела к поражению России в войне. По-существу, единственной причиной отречения царя оказалась надежда на то, что люди, желавшие избавиться от него, при сохранении стабильности внутри государства смогут довести войну до победного конца. Он пожертвовал своей властью ради победы и верности союзническим обязательствам.

С точки зрения личной характеристики Романовых весьма ценно и свидетельство воспитателя царевича о том, как воспринял известия об отречении отца Алексей. Было решено, что Жильяр сообщит печальную новость своему подопечному. Выслушав все и не очень понимая сути происшедшего, мальчик задал вопрос: «Но если не будет царя, то кто же будет править Россией?» – «Ни слова о себе. Ни единого намека на свои права как наследника престола…»

Итак, исход событий, по мнению Жильяра, определили не «желание страны» и не «недостаток политической воли у Николая II » , а присущее царю обостренное чувство долга, внутреннее благородство и… «эффект ближайшего окружения» –   его смогли убедить, будто его отречение «отвечает общественным ожиданиям и окажется лучшим из возможных для страны шагов в системе стабилизации».

Швейцарец одним из первых подметил парадокс русской революции: «Антанта сделала ошибку, полагая, что движение, начавшееся в феврале 1917 г ., носило народный характер. Ничего подобного – в нем участвовали только правящие классы. Народные массы были в стороне от всего этого. Неверно считать, что народный взрыв привел к свержению монархии. Напротив, падение монархии вызвало ту огромную волну, которая захлестнула Россию и чуть не затопила соседние страны».

«Эпилог»

…Раскаяние пришло одновременно с осознанием ошибок правления последних лет. Уже в конце марта – начале апреля, по воспоминаниям служившего в Царском Селе и исповедовавшего Романовых священника, Николай Александрович сожалел и об упущенной возможности введения конституционного правления, и о том страшном, трагическом   обмане, которому он поддался в Могилеве: «…Я решил, что если это нужно для блага Родины, я   готов на все». Но и в самый момент осознания проявилось внутреннее устроение, характер. Перед ссылкой в Тобольск, как передавал батюшке граф Бенкендорф, государь только и произнес: «Мне не жаль себя, а жаль тех людей, которые из-за меня пострадали и страдают. Жаль Родину и Народ.»

Пьер Жильяр, сопровождавший Романовых в Сибири и остававшийся при них почти до самого конца, оказался свидетелем «кульминационного момента» душевных переживаний Николая Александровича: «Царь, тем не менее, жадно следил за событиями в стране…У него появилась надежда, когда генерал Корнилов предложил Керенскому пойти на Петроград и положить конец большевистскому движению…Как же велико было его разочарование, когда Временное правительство   отвергло этот единственный шанс на спасение!.. Тогда я впервые услышал от царя сожаление о том, что он отрекся от власти. Он тогда боялся, что его отказ спровоцирует начало гражданской войны перед лицом внешнего врага, и не хотел, чтобы по его вине пролилась хоть капля русской крови. Но разве не вслед за этим появился Ленин и его пособники, платные агенты Германии, чья преступная агитация уничтожила армию и подорвала устои страны? Теперь ему было мучительно больно видеть, что его отречение было напрасным, и что своим отказом от трона в интересах страны он на деле принес ей страшный вред. Эта мысль не давала ему покоя, преследовала его и, наконец, переросла в постоянное нравственное беспокойство и отчаяние».

Итак, отречение было ошибкой?.. В наши дни можно наблюдать, как иногда в глазах строгих критиков Николай  II оказывается «ответственен» за преступления его последователей в не меньшей мере, чем за просчеты его предшественников – в общественном мнении своего времени. И как отличается по тону суждение о нем европейца, бывшего и очевидцем крушения монархии, и личного поражения Николая Александровича: «Он любил свой народ и свою страну со всей силой своей натуры…Какой трагической была участь этого монарха, чьим единственным желанием было быть ближе к своему народу, и мечта которого так и не исполнилась».