Несмотря на завоевания, которые национальная идея производит в рядах наших образованных слоев, многие существенные стороны ее остаются еще не ясно понимаемы. Скольких теоретических споров и практических ошибок не видели бы мы, если бы, например, сознали, что содержание национальной идеи, а стало быть и практическое ее приложение, должно быть определяемо не произвольно, не на основании теоретических умствований, а дается нам самой историей данного национального типа.
Вспомним хоть полемику В. С. Соловьева против меня по вопросу об отношении нашем к инородцам и иноверцам. Взгляд моего талантливого оппонента представляет превосходный образчик того, в какие дебри непонимания действительности заводит человека манера теоретически выводить содержание национальной политики из какого-нибудь лично излюбленного принципа. Я говорю «какого-нибудь», потому что результаты получаются в этом случае одинаково ложные при весьма противоположных принципах. Г-н Соловьев в своей религиозной и национальной терпимости приводил к постановке такой политики, которая практически упраздняет Россию как русское государство.
Эта на вид столь свободолюбивая идея приводит к отрицанию русской свободы устраиваться у себя дома сообразно нашим идеалам, потребностям и историческим задачам.
Напрасны были мои попытки разъяснить г-ну Соловьеву, что применение принципа национальной и вероисповедной терпимости далеко не так просто, как ему кажется, — он совершенно отказывался понять, как это можно размеривать да взвешивать доли свободы или терпимости.
С высоты полета его отвлеченной фантазии такая работа ему представляется какой-то ничтожной, мелкой. А между тем в действительности чем выше идеал, с которым мы подходим к жизни, тем более ставит он нам этой мелкой работы, умной, обдуманной, сложной. Ведь жизнь представляет в высшей степени разнообразные сочетания способности и неспособности воспринять идеал. Отсюда и происходят те сложные градации, то самое размеривание и развешивание свободы и принуждения, которые оскорбляют воздушного теоретика, не понимающего, что без этого благотворное воздействие идеала было бы вовсе устранено, так как он не имел бы никакого реального соприкосновения с жизнью. Но не одни ошибки космополитического характера являются при невнимании к действительности. Тогда же мне приходилось возражать г-ну Розанову по поводу его попытки определить вопрос о свободе. Высоко уважая свободу, он пришел к резкому отрицанию терпимости, что на практике непременно произвело бы полное подавление свободы. Я вспоминаю эти споры не для того, чтобы к ним возвращаться, а как образчик ошибок, в которые всегда вводит невнимание к самостоятельному содержанию интересующей нас идеи — исторического явления.
Практическое значение теоретических ошибок, без сомнения, очень ослабляется тем, что полное и последовательное применение односторонних выводов в целой системе политики невозможно. Если бы мы вздумали упразднить всякую терпимость, то огромные массы людей, приведенные этим в безвыходное положение, заставили бы нас терпеть себя. Точно так же если бы мы вздумали, на основании теоретических фантазий, превратить Россию в орудие всех интересов, кроме русского, то она этого не позволила бы сделать, потому что она тоже живой организм, который без сопротивления не подчиняется политике, для него убийственной. Но если само взаимодействие жизненных сил страны не допускает до всецелого применения ложных принципов, то и частичное их применение оказывает влияние вредное уже в том отношении, что лишает страну хорошей сознательной политики. Если в конце концов самостоятельные жизненные силы страны справляются с последствиями этого, то лишь так, как справляется желудок с массой неудобоваримой пищи, то есть ценой общего расстройства и ослабления организма.
Одно из важнейших проявлений национальной идеи сводится, конечно, к вопросу об отношении к своим и чужим. Рядом с космополитическим презрением русского интереса у нас за последнее время стала очень ходячей формула: «Россия для русских». Она слышится и в спорах об отношениях к полякам, финляндцам, немцам и т.д. В этих спорах большей частью никак не могут выйти из дилеммы: унт русификация, пли равенство всех, то есть упразднение России. Ибо очевидно, что национальное равенство, например, евреев и русских было бы не что иное, как экспроприация всех исторических трудов русского народа в пользу ничего для России не делавшего народа еврейского. Когда такие перспективы представляются уму русского человека, со стороны его живого чувства слышится крик: «Россия для русских!» — и начинаются толки о русификации целых исторических национальностей, включенных в пределы империи.
Так ли, однако? Есть ли это решение вопроса? Всегда ли оно возможно и точно ли это наше, национальное, русское решение?
Совершенно понятно то настроение, с которым, как видно, например, из варшавской корреспонденции «Русского обозрения» (март), наши русские деятели, приводимые в ожесточение оппозиционными мечтами поляков, готовы прибегнуть к крайним мерам насильственной русификации. Исполнимость этих мер в форме крутой расправы собственно относительно поляков едва ли подлежит сомнению.
Но необходимость и желательность таких мер весьма оспорима. Можно сказать больше: если мы приходим к помышлениям о такой расправе, то скорее не в силу ли своих собственных ошибок, не в силу ли неясного понимания собственной национальной идеи? Оно и создает ту колеблющуюся политику, которая ободряет всякие фантазии, приводящие потом к безвыходным столкновениям. Если бы мы повсюду вели систематически действительно свою национальную политику, то сомнительно, чтобы крутая расправа часто являлась перед нами, ибо истинно русская политика, открывая, с одной стороны, путь для добровольного слияния, с другой стороны, для нежелающих этого дает вполне удовлетворительный modus vivendi. Идея русская отсюда и почерпает свою силу, проявившуюся в создании такой громадной империи.
Вообще, нам, русским, столь склонным к подражанию, не должно забывать, что содержание национальной идеи вовсе не одно и то же у различных наций. Всякий народ живет сообразно своим внутренним силам, сообразно своему духу, своему типу, и каждый для сознательного существования должен поэтому понять именно свою национальную идею. Она уясняет каждому народу, что он такое. Но внутреннее содержание наше еще не может быть возведено в общий принцип поведения, то есть, стало быть, политики. В этом случае над национальной идеей носится и должен носиться некоторый высший человеческий идеал. Он был бы неприложим и бесплотен, если бы прививался не на почве национальной идеи, но точно так же и он необходим для ее одухотворения и придания ей нравственного достоинства.
Крепкая национальная политика, в широком смысле, и должна складываться на обеих основах, то есть на понимании национальной идеи как реального содержания данной народности и на одухотворении этого содержания высшим идеалом, ей соответственным. Огромная сила России именно и обусловливается тем фактом, что содержание нашей национальной идеи допускает или, лучше сказать, непременно требует ее одухотворения самым высшим идеалом, какой только открыт человечеству. Отсюда так прискорбно отражается на нас всякое подражание духу других народов, ибо для нас оно дает понижение, а не повышение идеалов.
История русского народа такова, что менее всего допускает с его стороны подобную подражательность. В русском народе мы видим, в сущности, почти беспримерно великое явление. В течение каких-нибудь пяти-шести столетий его политический гений из разбитых в прах слабых славяно-русских племен, со всех сторон окруженных сильными врагами, создает величайшую в свете империю — огромной мощи и уже с явными надеждами на совершенно свою самобытную культуру, которой, быть может, принадлежит в будущем даже всемирная миссия. Кому же такой народ стал бы подражать в установке своей национальной политики? Без сомнения, рядом с нами действуют в мире тоже великие национальности, как, например, англосаксонская, германская или китайская, которой историческая роль будет, конечно, лишь возрождена японским разгромом. Но все эти великие национальности развивались столь различными путями, столь отличными от наших, что им и при желании невозможно подражать. Основы своего национального существования, пути, нас возвышающие, мы можем отыскать только в самих себе, в своей истории, в своем быте.
Эти основы давно формулированы как «православие, самодержавие и народность». Но если к третьему пункту формулы возможно присоединиться при наблюдении русской истории, то исключительно как к выводу из первых двух пунктов, так как, в сущности, действительными принципами нашей истории являются только православие и самодержавие. Весь свой быт, все свои идеалы, все свои симпатии и антипатии русская «народность» почерпала из православной веры и политического самодержавия. Это настоящие определяющие силы нашей «народности», те силы, которыми она жила и росла. Ими определялось и отношение наше к другим народностям. Для уяснения же себе разумности этого отношения к чужим племенам достаточно взглянуть на карту Российской империи от Балтийского моря до Тихого океана. Очевидно, что политика, умевшая объединить эти безмерные разноплеменные пространства, имела внутреннюю силу.
Какими же средствами совершено ее великое политическое создание?
Менее всего русский народ думал о народности. Самое слово это — книжное, как и слово «обрусение», тем более термины русификация, национальность, патриотизм и т.п. Наши предки этих слов не знали. А уж они ли, создатели России, не любили своего отечества, они ли не были глубоко «национальны»! Но в русском политическом творчестве эти чувства и свойства уложены в гораздо более разумный и высокий принцип, религиозно-культурный и государственный. Наша история «русифицировала» множество племен. Но чем? Православием и православным бытом. Россия дорожила в себе не народностью, но верой и, относясь к вере не одним отвлеченным мышлением, а всем сердцем, пропитывала ею весь свой быт, свое миросозерцание, нравственные понятия, отношения семейные, соседские, межчеловеческие. Вера поглощала народность. Быт, целиком религиозный, создавал русского человека в отличие от других. В, быте, в нравственных понятиях узнавал русский своего, а не в народности. И доселе наша «русифицирующая» сила проявляется только на культурно-религиозной почве. Ничем больше мы никого не превратили в русских и множество русских потеряли для себя повсюду, где сами утрачивали ее.
Не мы одни действовали могучим оружием религиозной культуры. Но наше воздействие отличается от других, как православие отличается от других исповеданий. Дух веры выражается и в способах ее влияния. В истории распространения православия по России самым могучим орудием оказывается проповедь православного быта не одним словом, а делом, примером жизни русских поселений и примером же подвижнической жизни в монастырях и пустынях.
Отсюда любопытный факт, что за монастырями у нас признается огромное русифицирующее значение, а колонизационное движение является лучшим пособием деятельности миссионерской.
Эти явления обусловливаются в основе тем, что православие более всякой другой религии требует свободного убеждения и сердечного расположения. Для возбуждения же этого необходим пример жизни. Миссионерская сила православия, а стало быть, и русифицирующая способность наша находятся поэтому в прямой зависимости от состояния православного быта самих же русских. И потому задачи «русификации» весьма усложняются. Россия оказывает ассимилирующее действие только такими способами, которые постоянно требуют повышения ее самой.
Я, разумеется, не оплакиваю этого обстоятельства, потому что хотя оно и усложняет нашу историческую работу, однако именно оно же придает ей смысл нравственный. Не будь в ней этого смысла, тогда нам незачем было бы и владычествовать над половиной мира, теряя на это столько сил, а лучше было бы жить спокойной, довольной и замкнутой жизнью Швейцарии. Но историческая роль России не в том, чтобы жить только для себя. Мы живем, несомненно, для мира. В какой степени — покажет будущее, но вся наша история никак не была жизнью собственно для себя. В этом смысле нельзя не пожалеть о появившемся у нас переводном девизе «Россия для русских». Как и многое другое в нашем национализме, этот напрокат взятый девиз малых и замирающих наций совсем не наш. Для того чтобы он приобрел русский смысл, в него нужно вложить совершенно не то содержание, какое он имеет в какой-нибудь Румынии, Италии или даже хотя бы Соединенных Штатах Америки. Россия, конечно, «для русских» в том смысле, что в ней хозяином и господином должен быть русский; Россия, конечно, «для русских» в том смысле, чтобы русская земля, например, не отдавалась зря тучам пришлых немцев, закабаляющих наше население. Без сомнения, такие явления, как, например, отдача целых областей наших немецким колонистам, — это нечто беспримерно постыдное. Но такие явления делают лишь понятным негодующий патриотический крик: «Россия для русских!» В смысле же исторического девиза он все-таки не может быть принят.
Мы должны быть сильны. Мы должны быть господами у себя. Мы, стало быть, не должны допускать к себе большего числа чуждых элементов, нежели то, с каким можем безопасно справляться. Но это — правило простого здравого смысла, которое только потому и нужно, что мы имеем исторические задачи. .Если бы мы не имели мировых целей, тогда не беда была бы нам самим сделаться и немцами, и французами, и кем угодно Но мы имеем цели, мы живем не для одних себя, не в том смысле, чтобы играть роль международного простака, позволяющего обирать своих крестьян для немцев, а в том смысле, чтобы указать другим народам новые формы быта, новые перспективы развития, для связанных же с нами народностей дать также удобнейшие рамки существования.
В этом смысле Россия вовсе не для одних русских. Не для одних русских и то, что она уже успела создать в области политического творчества. Русское государство заслуживает особого в этом отношении внимания.
На нем наши любители упрощенных теоретических решений могут легче всего убедиться в том, как в действительности сложны решения, даваемые жизнью.
Ибо, вникая в идею нашей государственной власти, мы, несомненно, убеждаемся, с одной стороны, в том, что она существует не для одних русских, с другой же стороны — что даже в интересах нерусских племен должна сохранять русский характер и, стало быть, остаться русской властью.
Если бы мы, русские, допустили пересоздание своего государства по типу национальному — в английском, например, смысле, — то мы, составляющие большинство населения, могли бы сделать это государство орудием исключительно своего русского интереса, то есть придать государственной власти значение орудия эксплуатации всего мира в нашу пользу. Но наша государственная идея совсем иного происхождения и типа. Наше государство поставлено под власть самодержца, который представляет в нем не просто народную волю или народный интерес, но идею высшей, божественной правды в применении к государственным отношениям. Без такого органа, дополняющего общий православный строй земли русской, она бы перестала быть сама собой, так что он ей необходим. Но в то же время раз верховная власть имеет такой основной характер, она не может действовать в интересах охраны одних русских. Она охраняет не только интересы русских, но даже их господство, которое одно санкционирует ее владычество над нерусскими элементами империи. На тех же основаниях эта сила охраняет русский национальный тип государства от всяких попыток изменения со стороны других народностей. Но за этим поддержанием своего, а стало быть, и национального русского господства в империи наше государство, представляющее идею правды, господствующей над интересом, не может не охранять и всякую другую вверенную ему Богом народность во всех случаях, когда та имеет за себя правду.
И вот с этой стороны вопрос об обрусении в иных случаях чрезвычайно затрудняется, так как в них государство, именно потому что оно русское, русского православного типа, не может стать орудием русификации, не разрушая собственной идеи.
Мое рассуждение, конечно, не может быть по вкусу односторонним рубителям всех гордиевых узлов. Но я все-таки принужден утверждать, что вопрос об участии государства в обрусении решается очень неодинаково при разных условиях.
Принцип правды, справедливости, как я это высказывал в споре против г-на Соловьева, ни малейшим образом не есть принцип равноправности, а только пропорциональности. Справедливость только для равных решается равенством, а для всего неравного требует пропорциональности. Та власть, которая назначена для охранения правды в государственных отношениях, не может и не должна искажать своей задачи до создания простого равенства, нарушающего справедливость. Но, не спускаясь до него, она не может не поддержать также права в той мере, в которой каждый его имеет.
Право племени на национальное существование есть вопрос не простой этнографии, а целого ряда исторических и бытовых условий. Поэтому отношение к национальным особенностям со стороны государства не может быть одинаковым. Во многих случаях, повсюду, где в племени нет национального самосознания, прямая обязанность государства — поддержать всей своей силой его национальное обрусение. Наоборот, в тех случаях, когда чужое племя, к нам присоединяемое, обладает национальным самосознанием, государство едва ли имеет нравственное право вступаться в дело национальной русификации такого племени иначе как в виде прямого наказания, кары. Такова была и историческая практика нашего государства, совершенно, полагаю, правильно вытекавшая из его нравственного характера.
В этом отношении нужно резко разграничить понятие русификации государственной и русификации национальной. Первая всегда обязательна. Наша власть, по своему принципу, имеет право требовать верной службы и поддержки своему государству от всякого подданного, каким бы путем поляк, финн и т.д. ни стали его подданными. Вопрос о том, хотят они этого или не хотят, едва ли, по смыслу нашего принципа, имеет в этом случае какое-либо значение, ибо источник этой власти ничуть не находится в воле народов. Да и сама власть эта основана на идее обязанности, сама является подневольной носительницей известного долга.
Поэтому, если имеется нравственное убеждение, что присоединение к империи той или иной чуждой области определено необходимой силой обстоятельств, то вопрос о желании нашем взять ее или ее желании присоединяться имеет лишь второстепенное значение. Хотим или не хотим — должны быть вместе. Но такое государственное присоединение дает нам право только на государственное же обрусение, то есть право требовать верной службы и того, что для такой службы необходимо, как, например, знания официального государственного языка, но без всяких посягательств на развитие языка местного или каких-либо бытовых национальных особенностей. И если данная нерусская национальность верно несет свою государственную службу, по совести исполняет все обязанности государственного единения, то она имеет полное право на охрану государством ее национального существования до тех пор, пока это ей нравится и пока она не желает становиться национально русской.
Национальная русификация, то есть присоединение к вере, образу мыслей и быту русского народа, — это дело совсем иное. Она требует свободного желания и собственного побуждения. Эта чисто свободная работа духа не может быть никем приказана. Она может быть желательной, но обязанности для других не составляет. Конечно, допуская в страну свою иностранных поселенцев, мы можем ставить им условие: получение наших прав только в том случае, если они захотят стать русскими. Но такое условие не может касаться иноплеменных провинций, присоединенных к империи силой оружия или трактатами. Мы имеем право требовать от них, чтоб они не мешали нам оставаться русскими и распоряжаться по-русски. Мы можем, в случае их упорного посягательства на наши интересы, уничтожить их. Но это уже наказание, а не способ совместного существования. Способ же совместного существования состоит в том, что подчиненный народ должен с нами слиться только государственно, но совершенно волен жить по своим национальным особенностям или примкнуть к нам, если ему нравится, и в бытовом отношении.
Думается, что принцип нашего государства в этом шире, нежели государств, основанных на идее народной воли или договора.
Во всяком случае, оно оказывается таким и по теоретическому разбору его идеи, и по наблюдению его исторической практики. В виде поверочного доказательства можно указать и на то обстоятельство, что русское государство повсюду имело за себя массы присоединенных народностей, то есть те части населения, которые дорожат по преимуществу свободой своего национального быта; наоборот — против нас почти всегда оказываются высшие сословия, дорожащие не столько бытом, как своей политической властью. В истории, например, отношений поляков к непольским народностям замечается совершенно обратное явление.
Итак, вопрос о русификации различных нерусских народностей с нашей же национальной точки зрения гораздо сложнее; чем иные думают. Не всегда одинаковыми способами он решается. Не в одном и том же направлении мы имеем право на обрусение. Но всегда и во всех случаях перед нами вопрос о поддержании национально русского характера государственной власти стоит выше вопроса об обрусении подчиненных народов. В деле же национального обрусения наше главное орудие, главная сила состоит в повышении самих себя, своей жизни, своего быта. Только рядом с осуществлением этих двух задач, в совокупности резюмирующих наш национальный вопрос, обрусение может идти не в качестве пустого звука, а вместе с тем и без насильственных мер, добровольно, в той мере, в какой наш быт способен оказать притягательное на других действие.
Вспомним хоть полемику В. С. Соловьева против меня по вопросу об отношении нашем к инородцам и иноверцам. Взгляд моего талантливого оппонента представляет превосходный образчик того, в какие дебри непонимания действительности заводит человека манера теоретически выводить содержание национальной политики из какого-нибудь лично излюбленного принципа. Я говорю «какого-нибудь», потому что результаты получаются в этом случае одинаково ложные при весьма противоположных принципах. Г-н Соловьев в своей религиозной и национальной терпимости приводил к постановке такой политики, которая практически упраздняет Россию как русское государство.
Эта на вид столь свободолюбивая идея приводит к отрицанию русской свободы устраиваться у себя дома сообразно нашим идеалам, потребностям и историческим задачам.
Напрасны были мои попытки разъяснить г-ну Соловьеву, что применение принципа национальной и вероисповедной терпимости далеко не так просто, как ему кажется, — он совершенно отказывался понять, как это можно размеривать да взвешивать доли свободы или терпимости.
С высоты полета его отвлеченной фантазии такая работа ему представляется какой-то ничтожной, мелкой. А между тем в действительности чем выше идеал, с которым мы подходим к жизни, тем более ставит он нам этой мелкой работы, умной, обдуманной, сложной. Ведь жизнь представляет в высшей степени разнообразные сочетания способности и неспособности воспринять идеал. Отсюда и происходят те сложные градации, то самое размеривание и развешивание свободы и принуждения, которые оскорбляют воздушного теоретика, не понимающего, что без этого благотворное воздействие идеала было бы вовсе устранено, так как он не имел бы никакого реального соприкосновения с жизнью. Но не одни ошибки космополитического характера являются при невнимании к действительности. Тогда же мне приходилось возражать г-ну Розанову по поводу его попытки определить вопрос о свободе. Высоко уважая свободу, он пришел к резкому отрицанию терпимости, что на практике непременно произвело бы полное подавление свободы. Я вспоминаю эти споры не для того, чтобы к ним возвращаться, а как образчик ошибок, в которые всегда вводит невнимание к самостоятельному содержанию интересующей нас идеи — исторического явления.
Практическое значение теоретических ошибок, без сомнения, очень ослабляется тем, что полное и последовательное применение односторонних выводов в целой системе политики невозможно. Если бы мы вздумали упразднить всякую терпимость, то огромные массы людей, приведенные этим в безвыходное положение, заставили бы нас терпеть себя. Точно так же если бы мы вздумали, на основании теоретических фантазий, превратить Россию в орудие всех интересов, кроме русского, то она этого не позволила бы сделать, потому что она тоже живой организм, который без сопротивления не подчиняется политике, для него убийственной. Но если само взаимодействие жизненных сил страны не допускает до всецелого применения ложных принципов, то и частичное их применение оказывает влияние вредное уже в том отношении, что лишает страну хорошей сознательной политики. Если в конце концов самостоятельные жизненные силы страны справляются с последствиями этого, то лишь так, как справляется желудок с массой неудобоваримой пищи, то есть ценой общего расстройства и ослабления организма.
Одно из важнейших проявлений национальной идеи сводится, конечно, к вопросу об отношении к своим и чужим. Рядом с космополитическим презрением русского интереса у нас за последнее время стала очень ходячей формула: «Россия для русских». Она слышится и в спорах об отношениях к полякам, финляндцам, немцам и т.д. В этих спорах большей частью никак не могут выйти из дилеммы: унт русификация, пли равенство всех, то есть упразднение России. Ибо очевидно, что национальное равенство, например, евреев и русских было бы не что иное, как экспроприация всех исторических трудов русского народа в пользу ничего для России не делавшего народа еврейского. Когда такие перспективы представляются уму русского человека, со стороны его живого чувства слышится крик: «Россия для русских!» — и начинаются толки о русификации целых исторических национальностей, включенных в пределы империи.
Так ли, однако? Есть ли это решение вопроса? Всегда ли оно возможно и точно ли это наше, национальное, русское решение?
Совершенно понятно то настроение, с которым, как видно, например, из варшавской корреспонденции «Русского обозрения» (март), наши русские деятели, приводимые в ожесточение оппозиционными мечтами поляков, готовы прибегнуть к крайним мерам насильственной русификации. Исполнимость этих мер в форме крутой расправы собственно относительно поляков едва ли подлежит сомнению.
Но необходимость и желательность таких мер весьма оспорима. Можно сказать больше: если мы приходим к помышлениям о такой расправе, то скорее не в силу ли своих собственных ошибок, не в силу ли неясного понимания собственной национальной идеи? Оно и создает ту колеблющуюся политику, которая ободряет всякие фантазии, приводящие потом к безвыходным столкновениям. Если бы мы повсюду вели систематически действительно свою национальную политику, то сомнительно, чтобы крутая расправа часто являлась перед нами, ибо истинно русская политика, открывая, с одной стороны, путь для добровольного слияния, с другой стороны, для нежелающих этого дает вполне удовлетворительный modus vivendi. Идея русская отсюда и почерпает свою силу, проявившуюся в создании такой громадной империи.
Вообще, нам, русским, столь склонным к подражанию, не должно забывать, что содержание национальной идеи вовсе не одно и то же у различных наций. Всякий народ живет сообразно своим внутренним силам, сообразно своему духу, своему типу, и каждый для сознательного существования должен поэтому понять именно свою национальную идею. Она уясняет каждому народу, что он такое. Но внутреннее содержание наше еще не может быть возведено в общий принцип поведения, то есть, стало быть, политики. В этом случае над национальной идеей носится и должен носиться некоторый высший человеческий идеал. Он был бы неприложим и бесплотен, если бы прививался не на почве национальной идеи, но точно так же и он необходим для ее одухотворения и придания ей нравственного достоинства.
Крепкая национальная политика, в широком смысле, и должна складываться на обеих основах, то есть на понимании национальной идеи как реального содержания данной народности и на одухотворении этого содержания высшим идеалом, ей соответственным. Огромная сила России именно и обусловливается тем фактом, что содержание нашей национальной идеи допускает или, лучше сказать, непременно требует ее одухотворения самым высшим идеалом, какой только открыт человечеству. Отсюда так прискорбно отражается на нас всякое подражание духу других народов, ибо для нас оно дает понижение, а не повышение идеалов.
История русского народа такова, что менее всего допускает с его стороны подобную подражательность. В русском народе мы видим, в сущности, почти беспримерно великое явление. В течение каких-нибудь пяти-шести столетий его политический гений из разбитых в прах слабых славяно-русских племен, со всех сторон окруженных сильными врагами, создает величайшую в свете империю — огромной мощи и уже с явными надеждами на совершенно свою самобытную культуру, которой, быть может, принадлежит в будущем даже всемирная миссия. Кому же такой народ стал бы подражать в установке своей национальной политики? Без сомнения, рядом с нами действуют в мире тоже великие национальности, как, например, англосаксонская, германская или китайская, которой историческая роль будет, конечно, лишь возрождена японским разгромом. Но все эти великие национальности развивались столь различными путями, столь отличными от наших, что им и при желании невозможно подражать. Основы своего национального существования, пути, нас возвышающие, мы можем отыскать только в самих себе, в своей истории, в своем быте.
Эти основы давно формулированы как «православие, самодержавие и народность». Но если к третьему пункту формулы возможно присоединиться при наблюдении русской истории, то исключительно как к выводу из первых двух пунктов, так как, в сущности, действительными принципами нашей истории являются только православие и самодержавие. Весь свой быт, все свои идеалы, все свои симпатии и антипатии русская «народность» почерпала из православной веры и политического самодержавия. Это настоящие определяющие силы нашей «народности», те силы, которыми она жила и росла. Ими определялось и отношение наше к другим народностям. Для уяснения же себе разумности этого отношения к чужим племенам достаточно взглянуть на карту Российской империи от Балтийского моря до Тихого океана. Очевидно, что политика, умевшая объединить эти безмерные разноплеменные пространства, имела внутреннюю силу.
Какими же средствами совершено ее великое политическое создание?
Менее всего русский народ думал о народности. Самое слово это — книжное, как и слово «обрусение», тем более термины русификация, национальность, патриотизм и т.п. Наши предки этих слов не знали. А уж они ли, создатели России, не любили своего отечества, они ли не были глубоко «национальны»! Но в русском политическом творчестве эти чувства и свойства уложены в гораздо более разумный и высокий принцип, религиозно-культурный и государственный. Наша история «русифицировала» множество племен. Но чем? Православием и православным бытом. Россия дорожила в себе не народностью, но верой и, относясь к вере не одним отвлеченным мышлением, а всем сердцем, пропитывала ею весь свой быт, свое миросозерцание, нравственные понятия, отношения семейные, соседские, межчеловеческие. Вера поглощала народность. Быт, целиком религиозный, создавал русского человека в отличие от других. В, быте, в нравственных понятиях узнавал русский своего, а не в народности. И доселе наша «русифицирующая» сила проявляется только на культурно-религиозной почве. Ничем больше мы никого не превратили в русских и множество русских потеряли для себя повсюду, где сами утрачивали ее.
Не мы одни действовали могучим оружием религиозной культуры. Но наше воздействие отличается от других, как православие отличается от других исповеданий. Дух веры выражается и в способах ее влияния. В истории распространения православия по России самым могучим орудием оказывается проповедь православного быта не одним словом, а делом, примером жизни русских поселений и примером же подвижнической жизни в монастырях и пустынях.
Отсюда любопытный факт, что за монастырями у нас признается огромное русифицирующее значение, а колонизационное движение является лучшим пособием деятельности миссионерской.
Эти явления обусловливаются в основе тем, что православие более всякой другой религии требует свободного убеждения и сердечного расположения. Для возбуждения же этого необходим пример жизни. Миссионерская сила православия, а стало быть, и русифицирующая способность наша находятся поэтому в прямой зависимости от состояния православного быта самих же русских. И потому задачи «русификации» весьма усложняются. Россия оказывает ассимилирующее действие только такими способами, которые постоянно требуют повышения ее самой.
Я, разумеется, не оплакиваю этого обстоятельства, потому что хотя оно и усложняет нашу историческую работу, однако именно оно же придает ей смысл нравственный. Не будь в ней этого смысла, тогда нам незачем было бы и владычествовать над половиной мира, теряя на это столько сил, а лучше было бы жить спокойной, довольной и замкнутой жизнью Швейцарии. Но историческая роль России не в том, чтобы жить только для себя. Мы живем, несомненно, для мира. В какой степени — покажет будущее, но вся наша история никак не была жизнью собственно для себя. В этом смысле нельзя не пожалеть о появившемся у нас переводном девизе «Россия для русских». Как и многое другое в нашем национализме, этот напрокат взятый девиз малых и замирающих наций совсем не наш. Для того чтобы он приобрел русский смысл, в него нужно вложить совершенно не то содержание, какое он имеет в какой-нибудь Румынии, Италии или даже хотя бы Соединенных Штатах Америки. Россия, конечно, «для русских» в том смысле, что в ней хозяином и господином должен быть русский; Россия, конечно, «для русских» в том смысле, чтобы русская земля, например, не отдавалась зря тучам пришлых немцев, закабаляющих наше население. Без сомнения, такие явления, как, например, отдача целых областей наших немецким колонистам, — это нечто беспримерно постыдное. Но такие явления делают лишь понятным негодующий патриотический крик: «Россия для русских!» В смысле же исторического девиза он все-таки не может быть принят.
Мы должны быть сильны. Мы должны быть господами у себя. Мы, стало быть, не должны допускать к себе большего числа чуждых элементов, нежели то, с каким можем безопасно справляться. Но это — правило простого здравого смысла, которое только потому и нужно, что мы имеем исторические задачи. .Если бы мы не имели мировых целей, тогда не беда была бы нам самим сделаться и немцами, и французами, и кем угодно Но мы имеем цели, мы живем не для одних себя, не в том смысле, чтобы играть роль международного простака, позволяющего обирать своих крестьян для немцев, а в том смысле, чтобы указать другим народам новые формы быта, новые перспективы развития, для связанных же с нами народностей дать также удобнейшие рамки существования.
В этом смысле Россия вовсе не для одних русских. Не для одних русских и то, что она уже успела создать в области политического творчества. Русское государство заслуживает особого в этом отношении внимания.
На нем наши любители упрощенных теоретических решений могут легче всего убедиться в том, как в действительности сложны решения, даваемые жизнью.
Ибо, вникая в идею нашей государственной власти, мы, несомненно, убеждаемся, с одной стороны, в том, что она существует не для одних русских, с другой же стороны — что даже в интересах нерусских племен должна сохранять русский характер и, стало быть, остаться русской властью.
Если бы мы, русские, допустили пересоздание своего государства по типу национальному — в английском, например, смысле, — то мы, составляющие большинство населения, могли бы сделать это государство орудием исключительно своего русского интереса, то есть придать государственной власти значение орудия эксплуатации всего мира в нашу пользу. Но наша государственная идея совсем иного происхождения и типа. Наше государство поставлено под власть самодержца, который представляет в нем не просто народную волю или народный интерес, но идею высшей, божественной правды в применении к государственным отношениям. Без такого органа, дополняющего общий православный строй земли русской, она бы перестала быть сама собой, так что он ей необходим. Но в то же время раз верховная власть имеет такой основной характер, она не может действовать в интересах охраны одних русских. Она охраняет не только интересы русских, но даже их господство, которое одно санкционирует ее владычество над нерусскими элементами империи. На тех же основаниях эта сила охраняет русский национальный тип государства от всяких попыток изменения со стороны других народностей. Но за этим поддержанием своего, а стало быть, и национального русского господства в империи наше государство, представляющее идею правды, господствующей над интересом, не может не охранять и всякую другую вверенную ему Богом народность во всех случаях, когда та имеет за себя правду.
И вот с этой стороны вопрос об обрусении в иных случаях чрезвычайно затрудняется, так как в них государство, именно потому что оно русское, русского православного типа, не может стать орудием русификации, не разрушая собственной идеи.
Мое рассуждение, конечно, не может быть по вкусу односторонним рубителям всех гордиевых узлов. Но я все-таки принужден утверждать, что вопрос об участии государства в обрусении решается очень неодинаково при разных условиях.
Принцип правды, справедливости, как я это высказывал в споре против г-на Соловьева, ни малейшим образом не есть принцип равноправности, а только пропорциональности. Справедливость только для равных решается равенством, а для всего неравного требует пропорциональности. Та власть, которая назначена для охранения правды в государственных отношениях, не может и не должна искажать своей задачи до создания простого равенства, нарушающего справедливость. Но, не спускаясь до него, она не может не поддержать также права в той мере, в которой каждый его имеет.
Право племени на национальное существование есть вопрос не простой этнографии, а целого ряда исторических и бытовых условий. Поэтому отношение к национальным особенностям со стороны государства не может быть одинаковым. Во многих случаях, повсюду, где в племени нет национального самосознания, прямая обязанность государства — поддержать всей своей силой его национальное обрусение. Наоборот, в тех случаях, когда чужое племя, к нам присоединяемое, обладает национальным самосознанием, государство едва ли имеет нравственное право вступаться в дело национальной русификации такого племени иначе как в виде прямого наказания, кары. Такова была и историческая практика нашего государства, совершенно, полагаю, правильно вытекавшая из его нравственного характера.
В этом отношении нужно резко разграничить понятие русификации государственной и русификации национальной. Первая всегда обязательна. Наша власть, по своему принципу, имеет право требовать верной службы и поддержки своему государству от всякого подданного, каким бы путем поляк, финн и т.д. ни стали его подданными. Вопрос о том, хотят они этого или не хотят, едва ли, по смыслу нашего принципа, имеет в этом случае какое-либо значение, ибо источник этой власти ничуть не находится в воле народов. Да и сама власть эта основана на идее обязанности, сама является подневольной носительницей известного долга.
Поэтому, если имеется нравственное убеждение, что присоединение к империи той или иной чуждой области определено необходимой силой обстоятельств, то вопрос о желании нашем взять ее или ее желании присоединяться имеет лишь второстепенное значение. Хотим или не хотим — должны быть вместе. Но такое государственное присоединение дает нам право только на государственное же обрусение, то есть право требовать верной службы и того, что для такой службы необходимо, как, например, знания официального государственного языка, но без всяких посягательств на развитие языка местного или каких-либо бытовых национальных особенностей. И если данная нерусская национальность верно несет свою государственную службу, по совести исполняет все обязанности государственного единения, то она имеет полное право на охрану государством ее национального существования до тех пор, пока это ей нравится и пока она не желает становиться национально русской.
Национальная русификация, то есть присоединение к вере, образу мыслей и быту русского народа, — это дело совсем иное. Она требует свободного желания и собственного побуждения. Эта чисто свободная работа духа не может быть никем приказана. Она может быть желательной, но обязанности для других не составляет. Конечно, допуская в страну свою иностранных поселенцев, мы можем ставить им условие: получение наших прав только в том случае, если они захотят стать русскими. Но такое условие не может касаться иноплеменных провинций, присоединенных к империи силой оружия или трактатами. Мы имеем право требовать от них, чтоб они не мешали нам оставаться русскими и распоряжаться по-русски. Мы можем, в случае их упорного посягательства на наши интересы, уничтожить их. Но это уже наказание, а не способ совместного существования. Способ же совместного существования состоит в том, что подчиненный народ должен с нами слиться только государственно, но совершенно волен жить по своим национальным особенностям или примкнуть к нам, если ему нравится, и в бытовом отношении.
Думается, что принцип нашего государства в этом шире, нежели государств, основанных на идее народной воли или договора.
Во всяком случае, оно оказывается таким и по теоретическому разбору его идеи, и по наблюдению его исторической практики. В виде поверочного доказательства можно указать и на то обстоятельство, что русское государство повсюду имело за себя массы присоединенных народностей, то есть те части населения, которые дорожат по преимуществу свободой своего национального быта; наоборот — против нас почти всегда оказываются высшие сословия, дорожащие не столько бытом, как своей политической властью. В истории, например, отношений поляков к непольским народностям замечается совершенно обратное явление.
Итак, вопрос о русификации различных нерусских народностей с нашей же национальной точки зрения гораздо сложнее; чем иные думают. Не всегда одинаковыми способами он решается. Не в одном и том же направлении мы имеем право на обрусение. Но всегда и во всех случаях перед нами вопрос о поддержании национально русского характера государственной власти стоит выше вопроса об обрусении подчиненных народов. В деле же национального обрусения наше главное орудие, главная сила состоит в повышении самих себя, своей жизни, своего быта. Только рядом с осуществлением этих двух задач, в совокупности резюмирующих наш национальный вопрос, обрусение может идти не в качестве пустого звука, а вместе с тем и без насильственных мер, добровольно, в той мере, в какой наш быт способен оказать притягательное на других действие.
ЛЕВ ТИХОМИРОВ
