Исчезнувшей российской элите не повезло на посмертные оценки даже более, чем российской государственности. Несмотря на определенную «моду» на дореволюционную Россию в перестроечное время, как раз тому, что составило блеск и славу государственно-управленческой и интеллектуальной элите, создавшей военно-политическое могущество страны и знаменитую культуру Золотого и Серебряного веков, не повезло на симпатии современных публицистов.
Неприязнь к ней просматривается очень четко в писаниях самых разных по взглядам авторов. Если для одних это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других – сплошь безмозглые либералы, масоны и предатели, виновные в гибели России. В массовом же «низовом» сознании привычная схема примерно такова. В старой России господствовали угнетавшие крепостных крестьян помещики-дворяне, которые были бездельниками-паразитами и образовывали гигантских размеров чиновничий аппарат (эти версии как-то ухитряются совмещаться), представляя собой оторванную от народа замкнутую касту, купавшуюся в роскоши и притом малокультурную и невежественную, которой противостояла не допускаемая на службу образованная «разночинная интеллигенция».
Любопытно, что в 1990-х гг., когда советская система превратилась в объект критики, неприязнь к дореволюционному служилому слою стала находить выражение в отождествлении его с коммунистической номенклатурой (не смущаясь тем обстоятельством, что чиновно-сословная структура традиционного общества как институт сугубо формальный, в корне противоположна феномену номенклатуры как явлению политико-идеологическому и предельно неформальному).
Однако, какой бы ни изображали старую российскую элиту и каких бы грехов на нее ни взваливали, а все равно ничего лучшего в стране не было: элита – она и есть элита. И это она создала ту русскую культуру, которая признана ныне всем цивилизованным миром. Ибо культуру, общекультурный фон, стиль жизни, поведения и общения создает не десяток «исполинов», а весь слой образованных людей: десятки тысяч учителей, офицеров, провинциальных барышень, чиновников, врачей и т. д. (в семьях которых потом и появляются эти самые «исполины»).
Так что уж какими бы эти люди ни были, а то, что создали, создали. Создали, кстати, не только культуру, но и ту огромную страну, на природных и людских ресурсах которой семь десятилетий паразитировали строители «нового мира». Важнейшей причиной внешнеполитической успешности, прочности и военного могущества Российской империи был именно характер и состав ее элиты, особенно ее устроителей и защитников – служилого сословия.
Служилый слой, которым располагала дореволюционная Россия, своей структурой и основными характеристиками обязан реформам Петра Великого, хотя в ходе последних смены служилого сословия в целом не произошло. Люди, являвшиеся опорой реформатора, принадлежали, за единичными, хорошо известными исключениями, к тем же самым родам, которые составляли основу служилого дворянства и в XVII в. Была нарушена разве что монополия нескольких десятков наиболее знатных родов – самой верхушки элиты – на занятие высших должностей.
Состав Сената, коллегий, высших и старших воинских чинов практически полностью состоял из прежнего русского дворянства, не считая иностранцев, пребывание коих на русской службе тогда в подавляющем большинстве случаев было временным. Так что прежнее дворянство (насчитывавшее на рубеже XVII-XVIII вв. примерно 30 тыс. человек) составило основу и пореформенного офицерства и чиновничества.
Не изменив первоначально персонального состава, реформы коренным образом изменили принцип комплектования служилого сословия, широко открыв в него путь на основе выслуги и положив начало процессу его постоянного и интенсивного обновления. Неофиты полностью абсорбировались средой, в которую вливались, и не меняли ее характеристик в каждом новом поколении, но в целом это была уже новая элита, отличная по психологии и культуре от своих предшественников XVII в.
Кроме того, на состав служилого слоя оказало сильнейшее влияние включение в состав России в XVIII – начале XIX в. территорий с немецким (остзейским), польским, шведским (Финляндия), грузинским и иным дворянством, а также то, что с середины XIX в. он далеко не ограничивался дворянством. В широком смысле служилое сословие охватывает не только офицерство и ранговое чиновничество, но и социальные группы, являвшиеся основными поставщиками их членов: сословия потомственных и личных дворян, «обер-офицерских детей» и почетных граждан.
Основной чертой, отличавшей российскую элиту от элиты других европейских стран, была чрезвычайно высокая степень связи ее с государством и государственной службой. И преподаватели, и врачи, и ученые, и инженеры в подавляющем большинстве были чиновниками. Ни в одной другой стране столь широкий круг лиц интеллектуального труда не охватывался государственной службой.
Соответствовал этому и характер формирования высшего сословия – дворянства. Особенностью российского дворянства (и дворянского статуса, и дворянства как совокупности лиц) был его служилый характер, причем со временем связь его с государственной службой не ослабевала, как в большинстве других стран, а усиливалась.
Имперский период в целом отличается и гораздо более весомым местом, которое занимала служба в жизни индивидуума.
С образованием регулярной армии и полноценного госаппарата служба неизбежно приобрела постоянный и ежедневный характер (к тому же Петр Великий сделал дворянскую службу пожизненной, так что дворянин мог попасть в свое имение только увечным или в глубокой старости; лишь в 1736 г. срок службы был ограничен 25 годами). Неслужащий дворянин (кроме калек и малолетних) не мог владеть поместьем и вообще быть дворянином. Традиция непременной службы настолько укоренилась, что даже после манифеста 1762 г., освободившего дворян от обязательной службы, абсолютное большинство их продолжало служить, считая это своим долгом.
Еще более существенным был принцип законодательного регулирования состава дворянского сословия. Россия была единственной страной, где дворянство не только пополнялось исключительно через службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена происходило автоматически.
Причем если дворянский статус «по заслугам предков» требовал утверждения Сенатом (и доказательства дворянского происхождения проверялись крайне придирчиво), то человек, лично выслуживший дворянство по чину или ордену, признавался дворянином по самому тому чину без особого утверждения. Дворянство и чины в России (в отличие от некоторых стран) никогда не продавались (вне службы они могли лишь жаловаться за заслуги в развитии искусства и промышленности).
С введением Табели о рангах потомственное дворянство приобреталось с первым же офицерским чином(прапорщика) в армии и с чином 8-го класса (коллежского асессора) на гражданской службе (более низкие гражданские чины давали личное дворянство), а также с награждением любым орденом.
Приток в дворянство был очень велик: с 1836 по 1843 г. из произведенных в чин 8-го класса почти две трети (64,7 %) составляли не дворяне, и только в 1825-1845 гг. потомственное дворянство по чинам и орденам получили около 20 тыс. человек. С 1845 г. потомственное дворянство приносили военные чины начиная с 8-го класса (майор) и гражданские – с 5-го (статский советник), а личное — все более низкие военные чины и гражданские чины от 9-го (титулярный советник) до 6-го. С 1856 г. класс чинов, приносивших потомственное дворянство, был поднят до 6-го (полковник) на военной службе и 4-го (действительный статский советник) на гражданской; для получения личного дворянства чины не изменились.
Таким образом, после 1845 г. только три низших гражданских чина (чины 13-го и 11-го классов в XIX в. при гражданском чинопроизводстве пропускались) не вводили человека в состав высшего сословия (лица, имеющие их, включались в сословие почетных граждан), при этом срок выслуги чина 9-го класса составлял 9-12 лет, так что почти все чиновники его получали.
Несмотря на повышение планки чинов для доступа в высшее сословие, приток в него оставался очень большим, поскольку и число гражданских должностей, и сеть учебных заведений быстро увеличивались. В 1875-1896 гг. по чинам и орденам были утверждены в правах потомственного дворянства 39535 человек (притом что далеко не все лица, имевшие на это право, обращались с соответствующим ходатайством).
При этом российское дворянство было одним из самых малочисленных в Европе, составляя даже в конце XIX в. 1,5% населения (в том числе треть – личные дворяне). В тоже время во Франции еще в XVIII в. – 1,5 %, в Испании и Венгрии – более 4%, в Польше – более 10%. Однако и при таких условиях оно не только не было замкнутой кастой, но в большей своей части состояло из недавних разночинцев и их потомков, то есть той самой «разночинной интеллигенции».
Наряду с тем, что подавляющее большинство членов служилого слоя России вошли в него путем собственных заслуг, их дети практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя. Особенно это касается офицерства. Обычно, даже если родоначальник получал дворянство на гражданской службе, его потомки служили офицерами, и род превращался в военный, гражданское же чиновничество в значительной мере состояло из представителей служилого сословия в первом поколении.
К началу XX в., при том, что многие старые дворянские роды дали по нескольку сотен офицеров и чиновников и на службе одновременно могло находиться до 20-30 представителей рода, большинство служилого сословия составляли представители родов, начавших служить не ранее середины XIX в., то есть принадлежащих к нему в первом-втором поколениях. При этом важным показателем качественности этого слоя является способность его полностью абсорбировать своих новых сочленов уже в первом поколении.
Принцип комплектования российского высшего сословия (предполагавший, что он должен объединять все лучшее, что есть в обществе) соединял наиболее удачные элементы европейской и восточной традиций, сочетая принципы наследственного привилегированного статуса образованного сословия и вхождения в его состав по основаниям личных способностей и достоинств.
Прозрачность сословных границ имела важное значение для социально-политической стабильности. Когда набирается критическая масса образованных людей, путь которым к более высокому статусу остается закрытым, это обычно бывает чревато потрясениями (как во Франции, где в течение XVIII в. происходило окостенение сословных барьеров и аноблирование было практически прекращено).
Россия была единственной европейской страной, где в XVIII-XIX вв. не только не произошло ужесточение сословных барьеров, но процесс пошел в прямо противоположном направлении: приток в дворянство постоянно возрастал, так что к началу XX в. 80-90% всех дворянских родов оказались возникшими на основе принципов Табели о рангах.
Обычно процесс перехода в высшее сословие происходил на протяжении 2-3 поколений, но часто (на военной службе) быстрее. В начале 1720-х гг. недворянское происхождение имели 30-40% офицеров, во 2-й половине XVIII в. – около 30%, в середине XIX в. – 44%, в конце XIX в. – начале XX в. – примерно 50%. Среди чиновников лиц недворянского происхождения в середине XVIII в. было более 55%, в 1-й половине XIX в. – 60%, в конце XIX в. – 70%, в начале XX в. – более 80%.
Постоянное включение лучших элементов всех сословий в состав высшего и включение их и в состав госаппарата предотвращало формирование оппозиционного государству образованного и политически дееспособного третьего сословия, отделяющего себя от государственной власти и требующего себе сначала экономических и политических уступок, а потом и подчиняющего себе само государство.
Это и позволило Российскому государству сохранить в неприкосновенности свой внутренний строй дольше любой другой европейской страны. В России соответствующие настроения вылились всего лишь в формирование специфического позорного, по сути своей отщепенческого слоя так называемой интеллигенции, которая не только не совпадала с «образованным сословием», культурно-интеллектуальной элитой страны, но (как хорошо показано еще в «Вехах») являлась их антиподом.
Она была чрезвычайно криклива и потому заметна. Этим объясняется то, что в глазах современных публицистов, несколько десятков террористов и несколько тысяч журналистов затмевают сотни тысяч молчавших законопослушных и верных трону чиновников, офицеров, инженеров, врачей, преподавателей гимназий и т. д. При этом политически и экономически интеллигенция была совершенно бессильна и никогда бы не могла рассчитывать на политический успех, если бы обстоятельства военного времени не позволили иностранной агентуре поднять социальные низы.
Российская элита представляла собой уникальный сплав носителей исторического опыта разных культурно-национальных традиций – как западных, так и восточных. Присутствие в составе дворянства, чиновничества, офицерского корпуса и во обще всего культурно-интеллектуального слоя выходцев из европейских стран не только облегчало заимствование передового опыта, но и обеспечивало непосредственное его применение. Целые отрасли промышленности были созданы ими, им же преимущественно обязана своим возникновением и развитием и российская наука.
Служилое сословие было в целом наиболее образованной частью общества. Не только 90% деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и подавляющее большинство их сами были чиновниками и офицерами. Противопоставление «дворяне – помещики, интеллигенты – разночинцы» или «теория» о происхождении интеллигенции из противостояния «образованных разночинцев» и «невежественных чиновников» не выдерживает никакой критики. На самом деле как раз «образованными разночинцами» чиновничество главным образом и комплектовалось.
Разумеется, уровень образования госслужащих связан с общим состоянием образования в стране. Но ни в одной другой стране на государственной службе не было таких льгот по образованию, как в России, и нигде столь большая доля образованных людей не находилась на государственной службе.
Уровень образования служил важнейшим фактором, обеспечивавшим быстроту чиновной карьеры в России. В то время как все, независимо от происхождения, обязаны были начинать службу канцеляристами (то есть не получали даже чина низшего 14-го класса), выпускники классических гимназий сразу получали чин 14-го класса, а высших учебных заведений – 12-го и даже 10-го класса (окончившие со званием кандидата). Имевшие ученую степень магистра (а также врачи при поступлении на службу) получали чин 9-го класса, а доктора – 8-го класса. Вся система чинопроизводства базировалась на льготах по образованию: по закону 1834 г. сроки производства в следующие чины для лиц с высшим образованием были более чем 2 раза короче.
Скорее, имела место другая крайность. Преимущества по службе образованным людям были настолько велики, что это вызывало беспокойство за другие сферы жизни общества. Департамент законов в 1856 г. констатировал, что такое положение «окончательно увлекло в службу гражданскую всех просвещенных людей, человек образованный не остается теперь ни купцом, ни фабрикантом, ни помещиком, все они идут в службу», и что в этом случае «Россия вперед не пойдет ни по торговле, ни по промышленности, ни по улучшению земледелия».
Поэтому ускоренное чинопроизводство решено было отменить, оставив, однако, льготы при получении первого чина. Даже еще до военной реформы 1874 г. (с которой исчезли последние преимущества дворянства) привилегии по образованию были существеннее привилегий по происхождению.
Лица, поступавшие на правах по происхождению, служили до производства в офицеры: потомственные дворяне – 2 года, дети личных дворян, почетных граждан, духовенства, купцов 1-2-й гильдий, ученых и художников – 4 года, прочие – 6 лет. А поступавшие на правах по образованию (независимо от происхождения): с высшим производились в офицеры через 2 месяца, со средним – через 1 год.
«Разводить», а тем более противопоставлять образованных людей и «бюрократию», игнорируя тот факт, что это одни и те же люди, довольно глупо. Наиболее образованной группой в России было именно чиновничество, и на госслужбу шло абсолютное большинство выпускников вузов, в чем нетрудно убедиться на примерах ряда вузов, публиковавших сведения о судьбе своих выпускников.
Например, из 1114 выпускников Нежинского лицея 1826-1876 гг. 70% были чиновниками, 10% - офицерами и не служили – 6,8%. Из 1318 выпускников Юрьевского (Дерптского) ветеринарного института 1848-1898 гг. никогда не состояло на госслужбе только 25 человек (1,9%). Из воспитанников Петербургского историко-филологического института 1871-1893 гг. на госслужбе находились практически 100%.
Поэтому и образовательный уровень чиновничества был весьма высок. В частности, по списку лиц, служивших в 1810-1910 гг. в Государственной канцелярии (включая и самые младшие) 69% имели высшее, 17% - среднее и 14% - низшее образование.
Интересно, что и в гуманитарных вузах, не выпускавших непосредственно на службу, а дававших дополнительное образование, в абсолютном большинстве обучались чиновники и даже офицеры, поступавшие туда по собственному желанию. Например, среди окончивших Петербургский археологический институт в 1880-1911 гг., обнаруживается 21,5% офицеров, среди окончивших в 1903-1915 гг. Восточный институт – 45,3%.
Если посмотреть на состав студентов по происхождению, то, к примеру, в Новороссийском университете (по которому есть подробные данные за каждый год) в целом 24,1% дворян, 17,2% - детей офицеров и чиновников, 2,9% - почетных граждан и неслужилой интеллигенции, 25,2% - духовенства, 7,1% - купцы, 15,9% - мещан, 3,1% - крестьян и 4,4 % - иностранных уроженцев.
Довольно превратные представления существуют и относительно материального достатка основной массы российской элиты. Современное общественное сознание переносит на все дворянство представление о благосостоянии нескольких тысяч богатейших помещиков, построивших дворцы типа Останкинского.
Между тем, благосостояние большинства неслужащих дворян не отличалось существенно от среднекрестьянского. Производимая в то время «прибавочная стоимость» позволяла десятерым содержать на том же уровне еще только одного неработающего. А уже по 8-й ревизии (1834 г.) менее 20 душ имели 45,9% дворян-помещиков (а еще 14% были вообще беспоместными). К 1850 г. из 253068 человек потомственных дворян 148685 (около 60%) вообще не имели крепостных, а еще 23984 (около 10%) имели менее 10 душ. При этом 109444 дворян сами занимались хлебопашеством.
Это явление довольно хорошо известно по мемуаристике и было общим местом для современников. Вспомним хотя бы Пушкина: «Будучи беден, как и почти все наше старое дворянство, он... уверял, что... возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжон Елецких, коих отцы и братья, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь друг с другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: «Бог помочь, князь Андрей Кузьмич, а сколько твое княжье здоровье сегодня напахало?». «Спасибо, князь Ерема Авдеевич...».
Уже в конце XIX в. среди потомственных дворян помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем немного. Но даже если перенести это соотношение на всех потомственных дворян, служивших офицерами, то в конце XIX – начале XX в. помещиков среди всех офицеров не могло быть более 10-15%. Реально их было много меньше.
В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками были лишь 15,2%, среди полных генералов 58,7% не имели никакой собственности. В целом среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии, где традиционно служили обеспеченные люди) лишь очень немногие обладали какой-либо недвижимостью. Достаточно сказать, что среди армейской элиты – полковников корпуса Главного штаба – никакой собственности не имели 95%.
Жалованье же младших офицеров было невелико и соответствовало среднему заработку мастеровых на петербургских заводах (штабс-капитан получал в месяц 43,5 руб., поручик – 41,25 руб., а мастеровые – от 21,7 до 60,9 руб.). В еще большей степени то же относится к гражданским чиновникам.
Даже в середине XVIII в. 61,8% чиновников не имели крепостных крестьян. В дальнейшем доля беспоместных только увеличивалась. В середине XIX в. не имела собственности, например, половина чинов 5-го класса. Даже среди верхушки бюрократии – чинов «генеральских» (первых 4-х) классов – число лиц, не имевших никакой недвижимости и живших только на жалованье, составлял 32,3% в 1853 г., 50% - в 1878 г. и 51,2% - в 1902 г.
Что обращает на себя внимание, так это крайне слабая связь с собственностью. На начало 1916 г. из всех высших чинов «генеральских» классов – а это всего 6149 человек – родовую (то есть унаследованную) землю имели всего 12%. Еще примерно столько же имели землю приобретенную и меньшее число, не имея земли, имело собственные дома или дачи. Но всех вообще лиц, имевших какую-либо собственность (в т.ч. за женой или родителями) насчитывалось всего 29,5%.
Таким образом, при наличии среди высших чинов очень небольшого числа крупных собственников (не занимавших к тому же по службе наиболее видного положения, большинство их как раз было представлено «почетными» должностями и местными предводителями дворянства), в целом слой этот был связан исключительно с профессиональной деятельностью на госслужбе. Эта тенденция, прослеживавшаяся уже очень давно, близка была, видимо, к своему полному воплощению.
Характер формирования высшего сословия повлиял и на качественный состав всего интеллектуального слоя в целом (включающий помимо дворянства и образованных лиц других сословий). Селекция такого слоя обычно сочетает принцип самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по принципу личных заслуг и дарований, хотя в разных обществах тот или иной принцип может преобладать в зависимости от идеологических установок.
К началу XX в. 50-60% его членов были выходцами из той же среды, но при этом, хотя 65-75% их сами относились к потомственному или личному дворянству, родители большинства из них дворянского статуса не имели (в 1897 г. среди гражданских служащих дворян по происхождению было 30,7%, среди офицеров – 51,2%).
Таким образом, интеллектуальный слой в значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние этой среды на попавших в нее неофитов было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и «наследственными» членами «образованного сословия».
Следует заметить, что почти во всех традиционных обществах интеллектуальный слой совпадал с составом высших сословий – дворянства и духовенства либо аналогичных им по статусу социальных групп. Традиция отнесения интеллектуального слоя к высшей в данном обществе категории есть вообще одна из базовых черт социальной организации во всех обществах.
Даже в XVII-XIX вв., когда умственная деятельность постепенно перестала быть прерогативой высших сословий, а сама сословная принадлежность утратила свое общественное значение и возник профессиональный слой интеллектуалов, этот слой, составляя не более 4-5% населения, в полной мере сохранял привилегированное положение в обществе и обладал наиболее высоким социальным статусом.
Особенно это характерно для России. Важной особенностью интеллектуального слоя империи был его дворянский характер. В силу преимущественно выслуженного характера российского высшего сословия оно в большей степени, чем в других странах, совпадало с интеллектуальным слоем (и далеко не только потому, что поместное дворянство было самой образованной частью общества и лица, профессионально занимающиеся умственным трудом, происходили поначалу главным образом из этой среды).
Фактически в России интеллектуальный слой и был дворянством, то есть образовывал в основном высшее сословие. С начала XVIII в. считалось, что дворянство как высшее сословие должно объединять лиц, проявивших себя на разных поприщах и доказавших свои отличные от основной массы населения дарования и способности (каковые они призваны передать и своим потомкам), почему и связывалось со служебными достижениями и вообще заслугами.
При этом образовательный уровень, как уже отмечалось, являлся решающим фактором карьеры. Практически каждый образованный человек любого происхождения становился сначала личным, а затем и потомственным дворянином, и, как справедливо отмечал один из современников, «присвоенные дворянству сословные права были в сущности принадлежностью всего контингента в известной мере просвещенных людей в России».
Этот слой, таким образом, будучи самым разным по происхождению, был до середины XIX в. целиком дворянским по сословной принадлежности. В дальнейшем некоторая часть интеллектуального слоя оставалась за рамками высшего сословия (к началу XX в. культурный слой, включавший помимо офицерства и чиновничества массу частно практикующих врачей, инженеров, учителей, частных служащих и т. п., составлял примерно 3-3,5% населения, а дворяне – 1,5%), но большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе, - 73%), тогда как по происхождению состав всего этого слоя был недворянским более чем на 80%.
Старый интеллектуальный слой юридически не представлял собой одного сословия, однако термин «образованное сословие» применительно к нему все же в определенной мере отражает реальность, поскольку образованные люди обладали некоторыми юридическими привилегиями и правами, отличавшими их от остального населения.
Этому слою были присущи относительное внутреннее единство, наследование социального статуса (хотя он широко пополнялся из низших слоев, дети из его собственной среды практически всегда оставались в его составе) и заметная культурная обособленность от других слоев общества. Это внутреннее единство, которое сейчас, после того, как культурная традиция прервалась, воспринимается с трудом, поскольку литературный образ «маленького человека» вытеснил из общественного сознания тот факт, что и пушкинский станционный смотритель, и гоголевский Акакий Акакиевич принадлежали к той общности, представитель которой для остальных 97% населения страны ассоциировался с понятием «барин».
Характерно, что после революции большевики, оправдывая репрессии в отношении всего культурного слоя, на возражение, что его нельзя отождествлять с «буржуазией», отвечали, что против них боролась как раз вся масса «небогатых прапорщиков», и указывали в качестве аргумента именно на внутреннее единство слоя, внутри которого безродный прапорщик вполне мог стать генералом, дочь бедного учителя или низшего чиновника – губернаторшей, но этой возможности были лишены представители «пролетариата».
Понятно, что культурный слой составляет небольшую часть любого общества и все простые люди туда переместиться никак не могут, три четверти их обычно сохраняют свое положение. Хорошо известно также, что во всяком устоявшемся обществе он себя воспроизводит обычно не меньше, чем наполовину.
Дело только за тем, чтобы он не превращался в касту, а был открыт для пополнения людьми, доказавшими свое ему соответствие. Этому условию культурный слой Российской империи вполне отвечал.
К тому же надо заметить, что ко времени гибели империи «демократизация» его продвинулась весьма далеко. К 1897 г. среди учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян снизилась до 25,6%, среди студентов – до 22,8 %, а к 1914-1916 гг. составляла 8-10%. Сильно повлияла на этот процесс Мировая война. Достаточно сказать, что среди офицеров, произведенных в 1914-1917 гг., 70% происходило из крестьян и лишь примерно 4-5% - из дворян.
Если обратиться к послужным спискам выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков, нетрудно убедиться, что доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет, никогда не опускаясь ниже 60-70%, а большинство прапорщиков было произведено именно в 1916-1917 гг.
Тенденция совершенно очевидная и едва ли дающая основание полагать, что у лиц «из народа» не было никаких шансов «выйти в люди».
Существование российской культуры XVIII – начала XX в. непредставимо и невозможно вне государственных и социально-политических реалий Императорской России. Невозможно представить себе ни Императорскую академию художеств, ни русский балет, ни Петербургскую академию наук, ни Пушкина, ни Гумилева ни в Московской Руси, ни в США, ни даже в современной европейской стране. Люди, создавшие эту культуру, каких бы взглядов на Российскую империю ни придерживались, были ее, и только ее творением.
Культура империи была аристократична, но аристократизм вообще есть основа всякой высокой культуры. Вот почему, кстати, народы, по какой-либо причине оказавшиеся лишенными или никогда не имевшие собственной «узаконенной» элиты – дворянства и т.п., не создали, по существу, ничего достойного мирового уровня. Во всяком случае, их вклад в этом отношении несопоставим с вкладом народов, аристократию имевших.
Сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Наличие соответствующей среды, свойственных ей идеалов и представлений, абсолютно необходимо как для формирования и поддержания потребности в существовании высоких проявлений культуры, так и для стимуляции успехов в этих видах деятельности лиц любого социального происхождения.
Существенно не столько происхождение творцов культурных ценностей, сколько место, занимаемое ими в обществе. Нигде принадлежность к числу лиц умственного труда (особенно это существенно для низших групп образованного слоя) не доставляла индивиду столь отличного от основной массы населения общественного положения, как в Императорской России. Общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость. Та российская культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности потенциалов (за что ее так не любят разного рода «друзья народа»). Эти взлеты стали возможны благодаря действию тех принципов комплектования культурной элиты, которые были заложены в России на рубеже XVII-XVIII вв.
Российская империя была единственной страной в Европе, где успехи индивида на поприще образования (нигде служебная карьера не была так тесно связана с образовательным уровнем) или профессиональное занятие науками и искусствами законодательно поднимали его общественный статус вплоть до вхождения в состав высшего сословия. Выпускники высших учебных заведений сразу получали права личного дворянства, остальные представители творческих профессий относились как минимум к сословию почетных граждан, дети ученых и художников, даже не имеющих чина и не принадлежащих к высшему сословию, входили в категорию лиц, принимавшихся на службу «по праву происхождения», и т. д.
В условиях общеевропейского процесса формирования новых культурных элит (литературной, научной и др.) вне традиционных привилегированных сословий эта практика не имела аналогов и была своеобразной формой государственной поддержки развития российской культуры.
Принадлежность к культурному слою старой России накладывала на человека определенный отпечаток в плане этических и эстетических представлений. В настоящее время представление о том, каковы были обычные люди из «бывших», полностью исчезло.
Это, кстати, хорошо заметно по кино. В фильмах «по классике» 1940-1950-х даже в окарикатуренном виде типажи узнаваемы: их играли либо сами «очевидцы», либо было кому подсказать. Нынешние же режиссеры искренне полагают, что достаточно надеть на пэтэушника фрак или мундир, чтобы он сошел за человека «из общества». Если разницу бывает трудно объяснить (как глухому рассказывать о разнице между Моцартом и «металлом» или расписывать слепому красоту заката), то понять и подавно. Однако же она была, и потому генеалогию черт «тоталитарной личности» советского образца выводить из старой России едва ли правомерно.
Пресловутый Павлик Морозов, предстающий иногда в качестве образчика «русского характера», - продукт иной эпохи и совсем иной культуры, ставшей общепринятой в СССР, но не распространенной прежде.
Один уцелевших из русских генералов, служивший большевикам, которому было дозволено в конце 1950-х написать мемуары, счел нужным оправдаться перед читателем за то, что в свое время не сдал в ЧК своего знакомого антисоветских взглядов: «Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы... Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер доверился мне, как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Рассуждения мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое «не фискаль», запрещавшее жаловаться классному начальнику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости».
Трудно также проследить в российской культурно-государственной традиции «чувство неполноценности» и связанное с ним стремление к поиску «правильного происхождения», непременного приоритета во всех отраслях знания и т. д. Если таковое и было в определенной мере свойственно советскому режиму, пытавшемуся на определенном этапе «примазаться» к российской традиции и компенсировать свою собственную «безродность» (а точнее – не совсем приличное происхождение) кампанией против «безродных космополитов» (человеческой натуре вообще свойственно обвинять других в собственных грехах), то российская государственная мысль ни в чем подобном не нуждалась. Российская государственность и без свойственной «советским» «собственной гордости» и мироустроительного мессианства чувствовала себя вполне самодостаточной.
Сергей Волков
Монархистъ
