Наша страна выигрывала Мировую войну. Германия и её сателлиты «дышали на ладан», выискивали последние ресурсы, по тотальным мобилизациям призывали 17-летних и 55-летних.
1917 год должен был стать победным. Но кайзеровское правительство и командование использовали подрывные методы, организуя и подпитывая в России революционеров. А начальник штаба Восточного фронта генерал Макс Хоффман доказал – подобным способом можно не только свалить русских, но и реализовать затрещавшие по швам завоевательные планы. Поддержать большевистский лозунг «мира без аннексий и контрибуций», но обязательно с «правом наций на самоопределение». Тогда «самоопределившиеся нации» скатятся под влияние Германии, станут её марионеточными придатками.
Впрочем, крушения России желали не только противники, но и союзники. Для Англии и Франции она была основным конкурентом в политике и экономике. Но особенно активно к антироссийским операциям подключились правительство и спецслужбы США.
Главный советник президента Вудро Вильсона полковник Хауз откровенно писал о необходимости свержения царя и расчленения Российской империи. Из Америки большевикам поступали колоссальные суммы, «отмывавшиеся» в германских банках – диверсию предстояло свалить только на немцев.
В тот же самый день, когда «десант» Ленина ринулся из Швейцарии через Германию в запломбированном вагоне, второй «десант» отчалил из Нью-Йорка. Возглавлял его Лев Троцкий. В досье западных и русской контрразведок он значился как немецкий и австрийский агент, но успел связаться с британской МИ-6 и получить гражданство США.
Долги надо было платить. Для Германии оплата подразумевала сепаратный мир. Однако подобный поворот чётко совпадал и с американскими тайными замыслами. Заключив сепаратный мир, Россия выбывала из числа победителей. Мало того, её саму можно было объявить союзницей немцев и пустить в раздел вместе с побеждёнными. Ну а Германия перебросила бы все силы на Запад, навалилась на англичан и французов. Без русских им оставалось молить о спасении только США. И тогда они получали возможность диктовать европейским державам собственные условия мира. Поэтому противоречий в различных группировках большевистского руководства не возникло. Первым же актом победившей советской власти стал «Декрет о мире», в декабре 1917-го в Бресте были назначены переговоры.
Делегацию возглавили Адольф Иоффе и Лев Каменев, в её состав вошли Карахан, Сокольников, Мстиславский, эсерка-террористка Биценко. А перед самым выездом из Петрограда вдруг возникла идея: власть-то победила народная – значит, и в делегацию надо включить представителей «революционного народа». Прихватили первых попавшихся солдата, матроса, рабочего и крестьянина. Причём крестьянина отловили уже на улице, по дороге на вокзал, и соблазнили ехать большими командировочными. Конечно, на заседаниях эти фигуры не играли никакой роли, скромно помалкивали. Но их педантично сажали «выше» приехавших с большевиками генералов и офицеров Генштаба: «представители народа» числились полномочными делегатами, а офицеры – лишь консультантами.
В Бресте советских дипломатов ждал неприятный сюрприз. Они рассчитывали, что Германия и её союзники с радостью ухватятся за любую возможность примириться. Но не тут-то было. Выяснилось, что уходить с оккупированных территорий немцы и австрийцы не собираются, и по праву наций на самоопределение Россия потеряет Польшу, Литву, Латвию, Закавказье. Начался спор из-за этого права. Большевики доказывали, что волеизъявление народов в условиях оккупации будет недемократичным, а немцы возражали, что при большевистском терроре оно будет ещё менее демократичным.
Впрочем, представители победившей революции не особо впечатлялись. Они только-только осваивались на дипломатическом поприще, каждый по-своему. Секретарь советской делегации Лев Карахан сходу занялся бурной коммерцией. Срочно затребовал из Петрограда побольше царских денег и принялся обменивать их на немецкие: в Питере 1 марка котировалась в 8 рублей, а в Бресте деньги шли по довоенному курсу, 1 рубль – 2 марки. А местные крестьяне, с которыми связался «красный дипломат», давали и того больше – 3,5 марки за николаевский рубль. На эти средства Карахан принялся скупать в немецких военных магазинах любые товары: часы, обувь, мануфактуру, косметику, вино. В конце концов вынужден был вмешаться даже начальник штаба фронта Хоффман, германский военторг направил ему жалобу, что уже не в состоянии обеспечивать товарами собственных офицеров.
Иоффе и Каменев под предлогом посещения лагерей военнопленных ездили отовариваться в Варшаву. Не отказывали себе и в других удовольствиях. Сопровождавшие их немцы со смехом рассказывали военспецам, как Каменев пытался изображать из себя русского вельможу – поднабрался в варшавском публичном доме и отплясывал там «барыню». А представитель трудового крестьянства Сташков на заключительном обеде так напился, что не смог поставить подпись под соглашением о прекращении военных действий. Когда пришло время ехать на вокзал, он брыкался: «Домой? Не желаю домой! Мне и здесь хорошо!» Его приводили в чувство всем составом «советских дипломатов», а немцы деликатно подали санитарный автомобиль, куда и загрузили на носилках нетранспортабельного делегата.
Когда советская делегация уезжала, закупленное «дипломатами» барахло не умещалось в купе и загромождало проход вагона. Через линию фронта вещи Карахана таскали 10 солдат. А по приезде в Питер он загрузил машину товарами и едва втиснулся на сиденье сам. Причём секретарь делегации был настолько увлечён перевозкой собственных покупок, что забыл на вокзальных ступенях... портфель со всей документацией переговоров: стенограммами, протоколами, подписанными соглашениями. Случайно замеченный военспецами портфель был передан Каменеву.
Но дальнейшие переговоры с немцами повисли в воздухе. Советское правительство не могло принять германские условия, опасаясь, что его тут же свергнут. Не только левые эсеры, но и большинство коммунистов стояло за «революционную войну». Да ведь и воевать-то было некому! Армия уже разбежалась по домам. Большевики тянули резину, предлагали перенести переговоры в Стокгольм. Но от этого отказывались немцы и их союзники. Хотя и они отчаянно боялись – а что, если большевики прервут переговоры? Для них это стало бы катастрофой. У них уже начинался голод, а продовольствие можно было получить только на Востоке.
На союзном совещании панически прозвучало: «Германия и Венгрия не дают больше ничего. Без подвоза извне в Австрии через несколько недель начнется повальный мор».
Воевать они тоже не могли. Даже учитывая отсутствие у России армии. Если бы русские отступили, увозя материальные ценности, то партизанская борьба, отвлечение войск для оккупации огромных пространств представляли гибельную перспективу. Глава австрийской делегации Оттокар фон Чернин писал при возвращении большевиков в Брест: «Было любопытно видеть, какая радость охватила германцев, и эта неожиданная и столь бурно проявившаяся весёлость доказала, как тяжела была для них мысль, что русские могут не приехать».
На втором раунде переговоров обошлись уже без карикатурных фигур рабочих и крестьян. А «красным дипломатам» пришлось подтянуться. Делегацию возглавил нарком иностранных дел Троцкий. Но прибыла ещё и украинская делегация, от Центральной Рады. Повела себя скандально и заносчиво. У украинцев был хлеб, и они принялись шантажировать Германию и Австро-Венгрию, требуя за продовольствие признать свою независимость и отдать Украине Галицию с Буковиной, принадлежавшие австрийцам.
Зато Троцкого Центральная Рада знать не желала. Немцам это было очень на руку. Они и так, и эдак увивались вокруг самостийников. Накладывались и другие факторы. В Вене разразилась стачка из-за голода, за ней – стачка в Берлине. Бастовало 500 тысяч рабочих. Украинцы требовали за свой хлеб всё больших уступок. А Троцкий приободрился. Казалось, вот-вот у немцев и австрийцев начнётся революция, и надо лишь дождаться её.
Аналогичным образом были настроены многие советские лидеры – их называли «левыми коммунистами». Ленин требовал заключать мир на любых условиях, но они шумели, что примириться – означает спасти кайзеровский режим. А война, даже ценой разгрома России, поднимет массы в Германии и Австрии, – грянет мировая революция. Данную позицию разделяли Петроградский и Московский комитеты партии, партийные и советские органы тыловых районов, которым оккупация никак не грозила – Урала, Сибири, Поволжья.
На заседании ЦК 24 января (здесь и далее датировка по новому стилю. – Ред.) прозвучало предложение Троцкого «мира не заключаем, но и войны не ведём». За эту формулу проголосовало 9 человек – против 7. На другом заседании ЦК, 3 февраля, Ленин опять поднял вопрос, допустимо ли заключать мир. За его предложение проголосовало 5, против – 9.
Однако в Бресте на третьем раунде переговоров ситуация снова изменилась. На Украине красные громили Раду. Теперь Троцкий отказался признавать украинцев самостоятельной делегацией, называл Украину неотъемлемой частью России. Большевики же явно делали ставку на близкую революцию в Германии и Австро-Венгрии, старались выиграть время. В один прекрасный день в Берлине перехватили радиообращение из Петрограда к немецким солдатам, где их призывали к убийству императора, генералов, и к братанию. Кайзер Вильгельм II рассвирепел, приказал прервать переговоры.
Однако украинцы по мере успехов красных войск резко убавили наглость и, заигрывая с немцами, соглашались на всё. 9 февраля, когда большевики вошли в Киев, Центральная Рада заключила с Германией и Австро-Венгрией сепаратный мир, избавив их от угрозы голода и бунтов…
Вот теперь-то положение большевиков стало отчаянным. Немцы заговорили с ними языком ультиматумов. С Украины красных «попросили» убраться, как с территории дружественного Германии государства. А к прежним требованиям добавили новые – отдать неоккупированные части Латвии и Эстонии, уплатить огромную контрибуцию.
Принять такие условия? Свои же возмутятся и скинут. Не принять – немцы двинутся на Петроград и скинут. В ситуации, выглядевшей безвыходной, Троцкий 11 февраля сделал заявление – «войну прекращаем, армию распускаем, переговоры прерываем». Этот невиданный в истории дипломатии демарш для многих стал полной неожиданностью.
Но не для всех. Ещё 7 февраля, за четыре дня до разрыва переговоров, министр иностранных дел Австрии Чернин устроил с Троцким встречу с глазу на глаз. У них нашлись «общие знакомые»: Чернин привёз Льву Давидовичу «приветы» от бывшего начальника политической полиции Австрии Гейера и других деятелей, с которыми когда-то сотрудничал Троцкий. Привёз предложение вернуть его архив, оставленный при спешном выезде из Вены в 1914 году и хранившийся в загашниках австрийских спецслужб.
О, Лев Давидович не забыл прежних хозяев. Он дал Чернину весьма откровенную подсказку. Дескать, он «никогда не откажется от своих принципов» и не признает германское толкование «права на самоопределение». Но «германцы могут коротко и ясно заявить, каковы те границы, которых они требуют», и если речь пойдёт о «грубых аннексиях», то «Россия слишком слаба, чтобы сопротивляться». Мало того, Троцкий пояснил, что в ходе переговоров «уже неоднократно хотел помочь Кюльману» (главе германской делегации), намекая на это, – а Кюльман не понимал этих намёков, видел в Троцком только идейного врага.
В общем, немцы и австрийцы получили предельно ясный совет. Берите, что хотите, – но сами, без моей подписи и согласия. А возвращаясь из Бреста, Троцкий отдал и распространил на фронте приказ о полной демобилизации русской армии! Хотя не имел на это никакого права, поскольку был наркомом ещё не по военным, а по иностранным делам.
Тем не менее, приказ почему-то был принят к исполнению. Последние подразделения, ещё сидевшие на позициях, потекли в тыл…
Немцы не преминули воспользоваться подсказками и окончательным оголением фронта. Неопределённость «ни мира, ни войны» их не устраивала. Им требовался на Востоке прочный мир. Чтобы прочно, по-хозяйски устроиться в оккупированных областях и использовать их ресурсы. 13 февраля прошло совещание в Хофбурге, где постановили перейти к «грубым аннексиям». Захватить побольше, а заодно пугануть большевиков и подтолкнуть к миру. Наступление решили преподнести как полицейскую операцию в интересах человечества. Для этого от «правительств» областей, которые предстояло оккупировать, предписывалось организовать просьбы о защите от большевиков. Главнокомандующий Гинденбург бесцеремонно распорядился: «Просьбы о помощи должны поступить до 18 февраля».
В этот день германские части двинулись вперёд. Полномасштабного наступления не было. Большую часть войск уже отправили на Запад, в операции участвовали дивизии второсортного ополчения – ландсвера. Но и сопротивления не было. Анархические толпы красногвардейцев при приближении неприятеля разбегались. Хоффман писал: «Самая комичная война из всех, которые я видел. Малая группа пехотинцев с пулемётом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берёт в плен очередную группу большевиков и едет дальше. По крайней мере, в этом есть очарование новизны».
В боях под Псковом и Нарвой немцев никто не останавливал, это пропагандистская легенда. Революционные матросы Дыбенко, направленные под Псков, без оглядки удирали до Гатчины. Там погрузились в железнодорожные составы – и настолько резво рванули от противника, что их эшелоны долго разыскивали по всей стране. Обнаружили аж... под Самарой. Но германским частям изначально предписывалось остановиться на линии Нарва – Псков – Двинск. Генерал Людендорф хотел захватить и Петроград, но его одёрнуло собственное правительство. Министерство иностранных дел разъясняло, что «взятие Петербурга возбудит русское национальное чувство». Это могло привести к свержению большевиков, а никакое другое правительство мира не заключило бы.
21 февраля Совнарком издал декрет «Социалистическое отечество в опасности», но одновременно известил Германию, что готов возобновить переговоры. А немцы решили так стукнуть кулаком по столу, чтобы на будущее отбить у большевиков желание упрямиться. 22 февраля продиктовали ультиматум со сроком ответа 48 часов, а условия предъявлялись ещё более тяжкие, чем раньше. Поскольку Красная гвардия проявила абсолютную небоеспособность, 23 февраля был принят декрет о создании регулярной Рабоче-крестьянской Красной армии. Но в этот же день состоялось бурное заседание ЦК. Ленин склонял соратников к миру, угрожая своей отставкой. Многих и это не остановило. Ломов заявлял: «Если Ленин грозит отставкой, то напрасно пугаются. Надо брать власть без Ленина». Тем не менее, одних смутил демарш Владимира Ильича, других отрезвил лёгкий марш немцев к Петрограду. За мир проголосовали 7 членов ЦК, против 4 и 4 воздержалось.
Но ЦК был лишь партийным органом. Решение должен был принять ВЦИК – Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов. Он ещё был многопартийным, и фракции левых эсеров, правых эсеров, меньшевиков, анархистов, значительная часть большевиков, стояли за войну. Принятие мира обеспечил Яков Свердлов. Председательствовать на заседаниях он умел как никто другой. Очень чётко использовал, например, такой инструмент, как регламент. Нежелательного оратора обрезал – регламент вышел (а кто там следит, осталась ли ещё минута?). Умел играть на казуистике, процессуальных тонкостях, манипулировал, кому дать слово, а кого «не заметить».
Именно из-за таких талантов Ленин сажал Свердлова председателем на всех собраниях. На заседании ВЦИК он придумал обсудить вопрос по фракциям. А на собрании большевистской фракции Свердлов сделал упор на «партийную дисциплину». Указал, что ЦК уже вынес решение, вся фракция должна выполнять его, а если кто-то думает иначе, он обязан подчиниться «большинству». В 3 часа ночи фракции ВЦИК сошлись вместе. Если бы считать всех противников мира – эсеров, меньшевиков, «левых коммунистов», их набралось бы явное большинство. Зная об этом, левоэсеровские лидеры потребовали поимённого голосования. Но… «левые коммунисты» были уже связаны решением своей фракции. Голосовать только за мир. 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся ВЦИК принял германский ультиматум.
3 марта советская делегация в Бресте подписала мир. Возглавлял её уже не Троцкий. Он решил остаться чистеньким в явно непопулярной акции, и накануне подал в отставку с поста наркома иностранных дел. Договор подписал нарком финансов Сокольников. Россия одним махом потеряла 2 млн кв км и 56 млн населения. От неё отторгались Финляндия, Польша, Прибалтика, Крым, Украина, Закавказье. Разоружался флот. Налагались выплаты в 7 млрд марок золотом. Оккупированные Псковщина и Белоруссия оставались под немцами до конца войны. Добавлялся кабальный торговый договор.
По стране покатилась волна возмущения. Многие Советы, партийные организации отказывались признавать такой мир. Кричали об измене, требовали созыва съезда партии. Эпицентром оппозиции стала Москва. Московское областное бюро РСДРП(б) приняло постановление о недоверии ЦК «ввиду его политической линии». И снова Ленина выручил Свердлов, неистощимый мастер интриги. Он помчался в Москву, ловко перевернул постановку вопроса, не к условиям мира, а к единству партии и «раскольничеству». Пошептался с москвичами и о том, что правительству надо переезжать сюда, в Первопрестольную. Так кому нужны тёплые места? Произошло, казалось, невозможное, Москва склонилась к поддержке ЦК.
VII съезд партии был назначен на 6 марта. Информацию о выборах и созыве делегатов рассылал секретариат ЦК во главе со Свердловым. Кому-то послали в первую очередь, кому-то на денёк задержали. Кто-то успел, кто-то нет. Съезд собрался очень узкий, 46 делегатов с решающим голосом и 58 с совещательным. А председателем снова был Свердлов, умело манипулировал заседаниями. Съезд прошёл с руганью и грызнёй, но итоги стали вполне благоприятными для сторонников Ленина. 30 голосами против 12 при 4 воздержавшихся Брестский мир одобрили.
Однако и это было не всё. Ратифицировать договор предстояло съезду Советов. Его назначили на 14 марта. И вот здесь-то, на собрании делегатов от разных партий, разных городов и районов, шансов утвердить условия Бреста были ничтожными. Но… большевики решали задачи комплексно. Немцы теперь стояли слишком близко от Питера, да и сама столица, взбаламученная революциями, была голодной, холодной, готовой взорваться стихийными мятежами.
Сразу после закрытия съезда партии, 9 марта, советское правительство перебралось (фактически сбежало) из Петрограда в Москву. Переезд осуществлялся в строжайшем секрете, глубокой ночью с пригородной станции «Цветочная». Партийные структуры по России известили только задним числом, 11 марта. «Центральный Комитет РКП(б) уведомляет, что он переместился в Москву. Точного адреса мы вам не можем сообщить, а потому просим непосредственно обращаться по адресу Центрального Исполнительного Комитета Советов, также переехавшего в Москву».
В подобной обстановке было не столь уж трудно подтасовать состав чрезвычайного съезда Советов. Нужным делегатам сообщить, чтобы направлялись в Москву, а кому-то «забыть», и они потащатся в Питер. Ратификация Бреста осуществилась куда легче, чем можно было ожидать, 724 голосами против 276 при 118 воздержавшихся. Левые эсеры в знак протеста вышли из Совнаркома. Заявили, что не желают участвовать в капитулянтском правительстве. Но и это оказалось только на руку большевикам. Они наконец-то избавились от соперников, правительство стало однопартийным.
Хотя для самого Свердлова его успех чуть не стал последним. Как раз в эти дни из Самары в Москву явился Дыбенко со своим дезертировавшим отрядом. Свердлов арестовал командира, требовал расстрелять. Матросики возмутились, 16 марта отловили Якова Михайловича и хотели прикончить. Не сумели, то ли охрана спасла, то ли сам вырвался и удрал. Обошлось без крови. Ленин и Троцкий пощадили Дыбенко и его воинство. Ограничились исключением из партии и отправкой на фронт. Но любопытно отметить, что дата оказалась для Свердлова роковой. Ровно через год в этот же день, 16 марта, он вздумал успокоить митинговавших голодных рабочих Орла. Они оказались более решительными, чем «революционные матросы» и забили Якова Михайловича «оружием пролетариата», то есть камнями.
ВАЛЕРИЙ ШАМБАРОВ, «Файл-РФ»
