а.Потрясение, вызванное в польском обществе событиями 1792 года, трудно описать словами. Уместнее всего, наверное, сравнить общественный шок с ситуацией в сегодняшней Грузии: для нормального поляка земли Великой и Малой Польши были примерно тем же, что Абхазия и Южная Осетия для нормального грузина. А тот факт, что армия, на создание которой ушло столько сил и средств, в которую так верили и которой так гордились, капитулировала, даже не дав генерального сражения, воспринималось (в сущности, справедливо) как предательство. Авторитет власти упал ниже плинтуса. Короля презирали. Правительство «тарговичан», согласившееся (неважно, что под давлением) на аннексию коренных польских земель, ненавидели; оно держалось не столько даже на штыках российских гарнизонов, размещенных в Варшаве и Вильно (они были невелики), сколько на глубочайшем кризисе политической элиты. Партии, недавно еще бойкие и активные, фактически перестали существовать, их лидеры (не пожелавшие признать случившееся) или отошли от активной деятельности, или бежали из страны в Саксонию, где уже мало кому было дело до того, кто раньше был «гетманцем», кто «королевцем», а кто «патриотом»; лидерство в эмигрантских кругах вполне закономерно перехватили самые радикальные представители бывшей «патриотической» партии, идейно близкие к французским якобинцам. И, соответственно, именно с революционной Францией связавшие свои надежды на освобождение Отчизны. Практически сразу после второго раздела между дрезденскими эмигрантами и Парижем завязывается активная переписка, польские эмиссары едут в столицу Республики, где их встречают с полным сочувствием; их принимают Сен-Жюст, Лазар Карно и, кажется, даже сам Робеспьер. Политические взгляды сторон предельно близки, так что переговоры идут, как говорилось встарь, в братской, сердечной обстановке. Реакция якобинских лидеров однозначна: да, безусловно, поможем, у нас есть и силы, и желание. Смерть тиранам! Короче говоря, вы там только начните, а уж за нами со свободой, равенством, братством не заржавеет. Выслушав подобное из уст людей, перед которыми уже понемногу начинала трепетать Европа, эмигранты активизируются до предела. Их подпольные сети, развернутые в Польше, раскручивают широчайшую агитацию по всем направлениям. Что очень важно, при активном участии духовенства, с трудом терпящего унижение католического народа русскими «схизматиками» и прусскими «еретиками». И вполне естественно, что главнейшим объектом агитации становится армия. Которую, собственно, и агитировать не надо. Армия унижена, урезана вшестеро, разбросана по периферии, подальше от столиц. Армия уверена, что, не случись измены, она могла бы победить. Короче, настроены люди в мундирах были примерно так, как португальские капитаны накануне Апрельской революции, если не круче, и если на «гражданке» агитаторам приходится работать с оглядкой, то в офицерских собраниях, где каждый знал каждого, а чужим входа нет, путч готовился практически открыто.
b.В марте 1794 нарыв прорвало. Восстали войска, расквартированные на юго-западе, близ новой австрийской границы. В без труда занятом Кракове «диктатором» был объявлен один из лидеров радикалов, генерал Тадеуш Костюшко, двинувший быстро растущую армию на север и 4 марта апреля одержавший блестящую победу над более чем вдвое превосходящим его силы отрядом Тормасова. При первых же вестях о победе под Рацлавице восстали Варшава и Вильно; немногочисленные русские гарнизоны, понеся тяжелые потери, оставили обе столицы. Впрочем, излагать события во всех подробностях резона нет; для нас важно, что после взятия войсками Костюшко Варшавы, падения правительства «тарговичан» и сформирования органов власти радикальным крылом «патриотов» восстание превратилось в полноценную войну Польши против Трех Черных Орлов, и война эта, при всей несопоставимости сил, велась поляками достаточно удачно, поскольку «левые», действуя в соответствии со своими убеждениями, сумели привлечь на свою сторону подавляющее большинство населения, особенно после принятия 7 мая Поланецкого универсала, упразднившего личную зависимость крестьян и значительно облегчившего их повинности. И тем не менее, силы оставались слишком неравны; поляки могли бить разрозненные русские отряды, но не способны были даже изгнать их со своей территории, а с юга и севера уже наступали австрийцы и пруссаки. Главной надеждой Польши по-прежнему оставалась Франция. Правда, в Париже – когда восстание уже разгорелось вовсю – произошли серьезные изменения: правительство радикальных якобинцев, идейных близнецов Костюшки сотоварищи, пало, на смену ему пришли более прагматично настроенные термидорианцы, однако гарантии, данные Робеспьером, новые власти Республики не отменили, а напротив – подтвердили, попросив «польских братьев» лишь продержаться хотя бы два-три месяца. И поляки держались. Им, собственно, ничего иного и не оставалось, хотя с каждым днем ситуация становилась все хуже, особенно с сентября, когда командование русскими войсками принял Суворов. 10 октября польские войска были разбиты при Мацеевице, потеряв своего диктатора (тяжело раненый Костюшко попал в плен). Варшаву, отказавшуюся сдаваться (надежда на помощь Франции все еще оставалась, из Парижа регулярно поступали депеши о том, что, мол, все готово и вот-вот…), армия Суворова взяла 5 ноября. Отмечу в скобках: резня, устроенная победителями по ходу штурма до сих пор остается одним из основных аргументов в пользу тезиса о «русском варварстве». Не оспаривая ни факта резни, ни участия в ней суворовских «чудо-богатырей», отмечу, однако, что печальные инциденты имели место в варшавском предместье Прага. Это предместье, населенное низами «третьего сословия», опорой радикалов, в том числе и евреями, при Костюшко впервые почувствовавшими себя людьми, было превращено в сплошной укрепрайон, защищаемый не столько армией, сколько собственным населением. Прагу пришлось брать в буквальном смысле от дома к дому, прорываясь через баррикады. А в уличных боях (азбука военного дела) страдают не только комбатанты, но и – коль скоро их никто не позаботился вывезти – мирное население домов, превращенных в боевые точки. Тем более, если практически вся взрослая часть этого мирного населения (и не только мужская) принимает в боях самое активное участие. Все было кончено; последнюю подбадривающую депешу из Парижа принял и прочитал уже Суворов. Что, впрочем, мало огорчило вождей Республики. В отличие от «террористов», которые, вполне возможно, хотя и не наверняка, сдержали бы обещание, исходя из принципа революционной солидарности, термидорианцы мыслили реально. Реальность же заключалась в том, что Прекрасная Марианна уже второй год воевала с коалицией, объединяющей практически всю монархическую Европу, и несколько войн на внутренних фронтах. Конечно, общий, доходящий до надрыва и подбадриваемый с помощью походных гильотин подъем духа позволял ей не проигрывать и даже время от времени переходить в наступление, но силы la belle France были не безграничны. Страна остро нуждалась в передышке. Или хотя бы в раздроблении сил противника – как это случилось в самом начале войны, когда события в той же Польше, сковав руки ведущим державам коалиции, фактически спасли Париж и Революцию. Иными словами, Парижу нужна была не столько свободная Польша, сколько Польша сражающаяся. А поскольку без гарантий Конвента польские радикалы могли бы и не решиться на выступление, такие гарантии были даны и подтверждались вплоть до самого конца. Примерно такой же сценарий чуть позже был разыгран и с ирландскими «якобинцами» - с той разницей, что у ирландцев своей армии не было вообще и для того, чтобы подтолкнуть из к выступлению Директории все-таки пришлось пожертвовать парой тысяч солдат, отправив их (фактически на заклание) на Зеленый Остров. В общем, Париж знал, чего хотел, и получил по-полной. Связанная необходимостью усмирять Польшу, Австрия не смогла послать подкрепление на Рейн. Пруссия, от Франции удаленная, посылки войск тщательно избегала, требуя совершенно нереальных компенсаций. 60-тысячный российский корпус, уже полностью готовый к походу, в поход не выступил (а позже уже и не мог выступить в связи с обострением дел на Кавказе и необходимостью спасать от полной гибели православную Грузию). В итоге французы в июне одержали яркую победу при Флерюсе, перечеркнув все предыдущие успехи австрийцев, вывели из войны Нидерланды и Пьемонт и получили время для переформирования армии. А что касается польских проблем, так ведь что значила эта частность на фоне мировой Революции…
с. После падения Варшавы надежда умерла. Деморализованные ополченцы толпами разбегались по домам. Регулярные части терпели поражение за поражением, остатки их либо капитулировали, либо отступили за кордон; генералам оставалось только спиваться или (ежели Бог таланта дал) писать печальные полонезы. А страну рвали на куски. Предложение России – вернуть ситуацию к status quo начала года, отняв на крайний случай чего-то по мелочи – пруссаки отвергли с порога; они уже вошли в Варшаву и Краков и покидать их не собирались. Чем определили и позицию Австрии, к Варшаве решительно равнодушной, но не собиравшихся терпеть прусского присутствия в Малой Польше, зоне своих стратегических интересов. Дело дошло практически до холодной войны; освобождать Краков прусский король отказывался категорически, угрожая в противном случае выйти из антифранцузской коалиции. Позицию Берлина не смягчило даже решение Англии прекратить выплату субсидий: Фридрих-Вильгельм явно предпочитал толстую синицу в руках. Однако ухода Кракова «под Пруссию» вовсе не хотели и в СПб; там опасались растущих амбиций Берлина, а кроме того, Австрия была традиционным союзником против Турции и непримиримым (ибо граничащим) врагом французских цареубийц. Исходя из этих соображений, Екатерина, не уведомляя Берлин, заключила с Австрией договор об окончательном разделе Польши, поставив Пруссию перед свершившимся фактом и заставив принять свои условия. 25 октября 1795 года был подписан очередной договор Трех Черных Орлов. Россия получила территории еще Белоруссии и Украины, а также «литвинскую» Литву и остаток Курляндии, то есть, все территории бывшего Великого Княжества Литовского, поставив тем самым точку в пятисотлетнем споре о том, кому стать собирателем русских земель. Вместе с тем, СПб вновь категорически отказался от присоединения хотя бы клочка этнических польских земель и литовских, отдав пруссакам Варшаву и не сделав исключения даже для Львова. Менее щепетильной Пруссии досталась территории, населенные этническими поляками - вся Великая Польша и часть Мазовии вместе с Варшавой, а также наиболее «литовские» районы Литвы (Жемайтия). Австрии отошли Малая Польша и Западная Галиция с городами Люблин и Краков, около половины Мазовии и большая часть Подляшья. 25 ноября интернированный в Гродно король Станислав, убедившись в бессмысленности протестов, отрекся от престола, а спустя пару недель Три Черных Орла заключили «петербургскую конвенцию», подведя черту под существованием под существованием польского государства как такового и приняв «вечное» обязательство никогда не использовать в своих титулах название «Королевство Польское». Крах Польши был полным и окончательным. Хотя сами поляки пока еще так не считали. По крайней мере, не все...
1815: Венский вальс
а.Жизнь в бывшей Польше налаживалась по-всякому. В соответствии с доброй (или недоброй) волей новых хозяев. Жестче всех повели себя пруссаки. Из польских земель были нарезаны три провинции, незатейливо названные Западной, Южной и Новой Восточной Пруссиями. Дело вполне соответствовало слову: Берлин безотлагательно взял курс на онемечивание новых владений. Возможность поступления на государственную службу была для этнических поляков резко ограничена, официальным языком стал немецкий, были введены прусское право и прусское судопроизводство, особое внимание обращалось на скорейшее вытеснение польского языка из сферы образования. Несколько мягче, но в том же направлении обустраивала новые территории Австрия: бывшие воеводства были разделены на 12 изолированных округов, получивших общее название «Галиция и Лодомерия»; личные и имущественные права польского населения особо не ущемлялись, сохранялись и определенные возможности карьерного роста, но немецкий язык, как и в Пруссии, стал официальным, польское право сменилось австрийским и, конечно, началась активная германизация системы просвещения. Отличие австрийского подхода от прусского, в сущности, заключалось в том, что если протестантский Берлин откровенно заставлял поляков поскорее перестать быть поляками, то Вена, католическая и к тому же имеющая намного больший опыт обращения с «инородцами», делала то же самое намного мягче, не навязывая, а вкрадчиво предлагая. Иначе обстояло дело на территориях, вошедших в состав российских Курляндской, Виленской и Гродненской губерний. Здесь были сохранены традиционная правовая система, выборность судей и местное самоуправление (сеймики). Неприкосновенными остались имущественные права польского населения, а также система образования на польскому языке. Любой желающий поступить на государственную или военную службу при наличии минимальной подготовки мог сделать это без особого труда. Ярко различались также подходы к пленным лидерам восстания. Если в Пруссии и Австрии их (непонятно на каких основаниях) приговаривали к многолетним срокам, то в СПб мятежных генералов освобождали под честное слово не воевать против России (сам Костюшко дал обещание лично Павлу I, и к чести своей, слово сдержал). Гордецов же, отказывающихся от предложения, расселяли по городам европейской части Империи, выплачивая весьма солидные пенсии. Неудивительно, что в среде мыслящих людей, не сумевших или не пожелавших эмигрировать, понемногу складывалось впечатление, что с Россией, в принципе, поладить можно. И не просто поладить. Особенно укрепились такие настроения после воцарения Александра I, либерала, не скрывающего сочувствия к судьбам Польши, в кружке ближайших и влиятельнейших друзей которого был, среди прочих, и князь Адам Чарторыжский, потомок одной из знатнейших польских фамилий, близкий родственник последнего короля и убежденный патриот. В лагерь «русофилов» уходили даже некоторые непримиримые эмигранты вроде графа Огиньского, командира одной из повстанческих армий, более известного потомству как автор знаменитого «Прощания с Родиной». Таких, впрочем, было немного.
b.Если в 1792-м несколько сотен беглецов приютил Дрезден, то в 1795-м Меккой польской эмиграции - десяткам тысяч озверевших мужчин, мечтающих любой ценой взять реванш, - стал Париж. Франция, пусть не оказавшая (не сумевшая, как хотелось думать, оказать) помощь вовремя, все-таки воевала с обидчиками Польши, и воевала всерьез, на уничтожение. Без нее надеяться было не на что, значит, ей следовало помочь. Так возникли польские легионы, сражавшиеся на всех фронтах под сине-бело-красным и красно-белым знаменами. Мало кто из них всерьез верил, что Директорию интересуют нужды Польши, но термидорианская Республика давно исчерпала себя. Эмигранты ждали перемен, искали путь в ближний круг популярных генералов, отчаянной храбростью завоевывали уважение – и ждали. Явление Наполеона они восприняли на ура, и… в принципе, пусть позже, чем хотелось, но ожидания как будто начали оправдываться. В 1807-м, после войны с Пруссией, на основании Тильзитского мира из «прусской» Польши по воле Наполеона было создано Великое Герцогство Варшавское. Через два года, по условиям Эрфуртского мира, к Герцогству, как союзнику Франции, были присоединены и и «австрийские» регионы Польши. Как было заведено Наполеоном, «освобожденные территории» получили и Конституцию, составленную на манер французской и по тем временам максимально либеральную - с разделением властей, независимостью судов, двухпалатным парламентом и широкими гражданскими правами. И все бы хорошо, но бочка меда оказалась не без ложки дегтя. Независимость или хотя бы статус королевства, пусть и под протекторатом Франции, о чем мечтали политически активные поляки, Бонапарт дать не пожелал. Не помогли ни храбрость польских легионов, ни заслуги князя Юзефа Понятовского, одного из лучших генералов и потенциального кандидата на престол, ни просьбы любимого маршала Мюрата, мечтавшего перебраться в Варшаву из опостылевшего Неаполя, ни даже чары Марыси Валевской, подарившей ему хоть и незаконного, но сына. Император не то, чтобы совсем отказывал, но говорил на эту тему уклончиво, а порой и просто хамовато, однажды сказав даже, что полякам, дескать, "надо еще доказать, что они достойны иметь свое государство". До тех же пор, пока доказательства не будут предъявлены, главой польского квази-государства было доверено стать королю Саксонии, на основе личной унии сделанного герцогом Варшавским. Впрочем, Наполеон был умелым игроком, великолепно владевший всеми градациями не только кнута, но и пряника. В конце мая 1812 года, совсем уже накануне вторжения Великой Армии в Россию, король Саксонский и герцог Варшавский, неожиданно для своих славянских подданных приехавший «на отдых» в Польшу, сообщил встречавшим его министрам о «нежданно явившемся» решении отречься от престола, передав полномочия правительству герцогства. Пояснений не последовало, но всем было ясно, чьи уши грозно торчат из-за угла. В связи с чем спешно собранный Сейм единогласно принял закон о восстановлении Королевства Польского и отослал его на утверждение в Париж, присовокупив нижайшую просьбу рекомендовать кандидатуру короля. Ни утверждения, ни рекомендаций не поступило, однако не поступило и запрета на восстановление королевства. Этого было вполне достаточно: решением Сейма армия герцогства была увеличена вчетверо, и 100 тысяч поляков стали самыми верным солдатами Бонапарта, сражавшимися с европейской коалицией вплоть до дня подписания капитуляции в Фонтенбло. Их боевой дух не подорвало даже то, что еще в начале 1813 года территория герцогства была занята российскими войсками, и царь Александр, выступая перед Сеймом, пообещал быть защитником польских интересов.
с.Царь сдержал слово. На Венском конгрессе Александр неприятно удивил Австрию и Пруссию, надеявшихся на возвращение к до-тильзитской ситуации, заявив о претензиях России на большую часть освобожденных польских земель. Это никак не укладывалось в привычную, сформулированную еще Екатериной, геополитическую концепцию России, раз за разом отказывавшейся от присоединения земель с этническим польским населением, но Россия, учитывая её вклад в победу над Бонапартом, была одним из ведущих, если не ведущим участником конгресса, а потому требование приняли. По итогам конгресса, коренные польские земли были перекроены заново, в соответствии с новыми реалиями. По-прежнему спорный Краков был «во избежание» объявлен вольным городом. Австрия осталась практически «при своих», получив Малую Польшу, Берлину отошло Поморье, безо всякой автономии включенное в состав Пруссии под наименованием Великого герцогства Познанского, но большая часть территория бывшего Варшавского герцогства, включая Варшаву, была, в соответствии с требованием Александра, передана России.
1816-1830: "Спасибо" по-польски
a. 22 мая 1815 года, за пару дней до завершения Венского конгресса, русской делегацией были обнародованы подписанные Императором «Les bases de la Constitution du Royaume Polonais» - "Основы конституции Королевства Польского", согласно которым Польша провозглашалась независимым государством, связанным с Россией личной унией через особу монарха и на основе Конституции. Берлин и Вена были неприятно шокированы: «петербургские конвенции» отменялись в одностороннем порядке, и «навеки упраздненное» Królestwo Polskie реинкарниловалось (даже на картах его было определено окрашивать цветом чуть более бледным, нежели основная часть Российской Империи). Однако на этом неожиданности не закончились. Напротив, прибыв в ноябре в Варшаву, Александр объявил, что не намерен покидать Польшу, не подписав Конституцию, и объявил конкурс на лучший проект оной, предупредив, что ни о каком возвращении к временам «золотой шляхетской вольности», liberum veto и прочих безумств речи быть не может; Основному Закону надлежало быть основанным на принципах Конституции 3 мая 1791 года (отстаивая которую, сражался Костюшко) и, более того, с учетом «французских» дополнений. Особое внимание предписано было уделить вопросам азвития местного самоуправления, политических прав «третьего сословия», защиты польского языка, культуры и католической Церкви. Создавалась, наконец, польская территориальная армия, подчиненная польскому же военному министерству. Однако, предупредил Александр, составителям проекта следует учесть, что полномочия сейма должны быть ограничены в пользу Императора, как субъекта верховной власти. Эта оговорка, впрочем, подразумевалась, так что проблем не возникло, тем паче, что полномочия русского царя, как было определено тогда же, вступали в законную силу лишь после отдельной, помимо основной, коронации его в Варшаве короной польских королей. 27 ноября Конституция, признанная современниками как в Польше, так и за рубежом, наиболее демократичной в Европе (не желающие поверить на слово да убедятся: http://www.tuad.nsk.ru/~history/Russia/Imperia/Alexandr_I/kx1815.html), была подписана в окончательной редакции, а 24 декабря, уже после отъезда императора, опубликована и вступила в силу. Следует отметить, что Александр не обошел стороной и кадровый вопрос. Назначения на важнейшие административные посты оказались яркими, превышающими самые смелые ожидания общества. Наместником стал популярнейший генерал Зайончек, друг и сподвижник Костюшко, прославленный наполеоновский генерал, один из вождей легионов, министром-статс-секретарем (премьером) – видный юрист из числа «радикальных патриотов» Игнаций Соболевский, из той же когорты были набраны и остальные члены Административного Совета (правительства). Все это, вместе взятое, в полной мере претворяло в жизнь мечты поляков, по крайней мере, мысливших реалистически. Пиком эйфории взаимопонимания стал первый сейм Королевства, собравшийся в марте 1818 года, в ходе которого Александр изящно польстил Польше, назвав её лабораторией демократизации России и пообещав со временем расширить пределы королевства. Однако уже в это время в польском обществе появляется и начинает нарастать недовольство «гнетом варваров-москалей».
b. Понять, как известно, можно все. Каждому хочется жить в сказке. Но жизнь куда грубее мечты. Уния с Россией, разумеется, не сделало Польшу раем земным. Сотрудничество местных властей с неповоротливой и косной российской бюрократией налаживалось со скрипом, порой переходящим в скандалы. И тем не менее, порядки в «конгрессовой» (русской) Польше не шли ни в какое сравнение с реалиями Австрии, где поляков держали на строгом поводке, на корню пресекая самые слабые намеки на желательность хоть какой-то автономии, не говоря уж о Пруссии, где поляки почти официально считались унтерменшами, исполнение польских песен – серьезным правонарушением, а попытка организовать польскую школу – преступлением, «тянущим» лет на 10 каторги. Более того, «русская» Польша на фоне тогдашней Европы была уникумом, безо всякого труда, на блюдечке получившим все то, за что спустя пять лет погибали, так и добившись успеха, карбонарии Неаполя и Пьемонта, не говоря уж об испанских «эксальтадос»; по большому счету, права, полученные поляками из рук Александра, народы других стран Европы (да и то отнюдь не все) окончательно обрели лишь после волны революций 1848 года. Чего-то еще в реальности тогдашней, пост-наполеоновской Европы, желать было, мягко говоря, неразумно. Польское общество, однако, желало. Полагая то, что имелось, само собой разумеющимся, оно требовало большего, причем прямо сейчас. По какому праву, гневно вопрошали в салонах и кофейнях, из Конституции вычеркнуты некоторые симпатичные статьи, имевшиеся в эпоху Герцогства, а присутствовать на заседаниях сейма посторонние лица могут, лишь имея пригласительный билет? Как смеет комиссар, представляющий особу царя, участвовать в заседаниях правительства? По какому праву введена цензура, а республиканцев, избранных в сейм, в административном порядке лишают мандата? С какой стати, наконец, после смерти генерала Зайончека наместником назначен не поляк, а великий князь Константин Павлович? Да потому, с достойным уважение терпением, устно и через прессу разъясняли власти, что Россия в целом, в отличие от наполеоновской Франции и её сателлитов, пока еще абсолютная монархия, царь которой – фигура, стоящая над Конституцией одной из частей Империи, и кроме того, соответствующие статьи вычеркнуты и из французского Основного Закона, а всех подряд не допускают и на заседания британского парламента. Потому, что критика критикой, но издевательства над православием, оскорбление монархии и призывы к учреждению республики являются преступлением, так что пусть излишне бойкие журналюги радуются, что их материалы всего лишь уходят в корзину, а не ложатся в основу уголовного дела. Потому, блин, что статус Королевства предполагает соответствующий личностный статус наместника, что-то вроде принца Уэльского, а Константин Павлович, великий князь, успевший даже какое-то время немножечко побыть императором, идеально удовлетворяет этому требованию, самим фактом своего пребывания на посту подчеркивающий исключительность положения Польши в составе Империи. Что еще не ясно? Объяснения были исчерпывающе обстоятельны, но вся беда заключалась в том, что все претензии, в сущности, были второстепенны. Главная причина бурления в обществе заключалась в желании поляков видеть «милую Ойчизну» единой, причем не просто единой, а в границах 1772 года – не только с «коренными землями», отторгнутыми Берлином и Веной, но и с "восьмью воеводствами" Литвы, Белоруссии и правобережной Малороссии. По большому счету, идея недовольных заключалась в том, что Александр на Венском конгрессе «предал» Польшу, не вынудив австрийцев и пруссаков отказаться от Познани, Гданьска, Люблина и прочих коренных территорий, и ежели желает теперь «заслужить прощение», то обязан немедленно и безусловно прирезать к Королевству Польскому «восемь воеводств», затем (но не откладывая дело в долгий ящик) начать войну с Австрией и Пруссией за «коренные земли» - опять же ради воссоединения их с Королевством, а потом, в идеале, предоставить возрожденной Речи Посполитой право самой решать, нужна ей уния с Россией или нет, а если не нужна, то на кого из европейских держав ориентироваться впредь. Только при выполнения Александром этих несложных условий «униженные и оскорбленные» готовы были на какое-то время успокоиться. И вот тут уже любые разъяснения были бесполезны. Ни о том, что Польше пора учиться быть обычным национальным государством, а не «малой империей», где православные приравнены в тягловому скоту, ни о том, что раздел польских земель осуществлен не злой волей России, а решением «европейского концерта», нарушать которое недопустимо, ни о том, наконец, что воевать с Австрией и Пруссией непонятно ради чего, еще не восстановив силы после войны с Наполеоном, как минимум, неразумно, польская общественность слышать не желала, все более проникаясь ненавистью к «угнетателям».
c. Дальнейшее общеизвестно. О подпольных обществах, заговорах, закулисных связях с автрийской (!) и прусской (!!!) разведками на предмет оказания помощи в борьбе с «варварами», короче говоря, о возне, предшествовавшей ноябрьскому (1830 года) мятежу в Варшаве, как и о самом мятеже, писать незачем. Достаточно отметить, что мятеж этот очень быстро перерос в самую настоящую войну, не самую легкую из войн, которые довелось вести в 19 столетии Российской Империи. Войну, проиграть которую Россия не могла себе позволить по той простой причине, что разорвавшая унию Польша неизбежно оказалась бы заклятым врагом, имеющим серьезные территориальные претензии и опирающимся на поддержку основных геополитических конкурентов. Войну, выиграв которую, России неизбежно приходилось решать: что дальше? Своего опыта такого рода не имелось. Ближайшим же и самым соответствующим случаю прецедентом было решение Лондоном «ирландского вопроса» (после восстания 1798 года Зеленый Остров был лишен довольно широкой автономии, собственного парламента и поставлен под прямое управление, а наиболее активным в мятеже графствам присвоен статус «подозрительных»). Не стремясь выдумывать велосипед, СПб воспользовался английским опытом. Обойдясь, правда, на первый раз без массовых расстрелов и виселиц в британском стиле (вожди мятежа, в том числе и военные, нарушившие присягу, отделались недолгой ссылкой, самые отпетые радикалы - каторгой). Что, впрочем, не помешало очередной волне польской эмиграции взбудоражить общественное мнение Европы рассказами о «русских извергах», а прессе Лондона, Парижа, Вены и, разумеется, Берлина – с полного одобрения правительств – затянуть многолетний плач о растерзании Польши…
Лев Вершинин
