Дорогой товарищ В. В ваших "Размышлениях о массах" от 9-го июля, подымая вопрос об "активности" рабочего класса, вы подходите к основной проблеме о сохранении за пролетариатом роли гегемона в нашем государстве. Хотя все требования оппозиции и преследуют эту цель, я согласен с вами, что по этому вопросу не все сказано. До сих пор этот вопрос нами рассматривался в связи со всей проблемой захвата и удержания политической власти, тогда как он должен, для лучшего его освещения, быть выделен, как отдельный самостоятельный вопрос. В сущности сами события его уже выдвинули в этом качестве.

За оппозицией останется та неотъемлемая заслуга перед партией, что она своевременно подняла тревогу об ужасающем понижении активности рабочей массы и об ее все более и более равнодушном отношении к судьбам пролетарской диктатуры и советского государства.

Самым характерным в разлившейся волне скандалов и самим опасным -- является именно эта пассивность масс -- коммунистических даже больше, чем беспартийных -- к проявлениям неслыханного произвола, который имел место; свидетелями которого были сами рабочие. Вследствие страха перед власть имущими, или просто вследствие политического равнодушия, -- они проходили мимо без протеста, или ограничивались одним ворчанием. Начиная с Чубаровского скандала, чтобы не возвращаться к более отдаленным временам вплоть до самых последних скандалов: в Смоленске, Артемовке и т. д., слышится один и тот же припев: "давно уже это нам известно".

О кражах, о взятках, о насилиях, о вымогательствах, о неслыханных злоупотреблениях власти, о неограниченном произволе, о пьянстве, о разврате, об этом всем говорят, как о фактах, которые не месяцами, а годами были известны, но которые все почему то терпели. Мне незачем пояснять, что когда мировая буржуазия вопит о пороках советского государства, мы можем со спокойным презрением пройти мимо. Мы слишком хорошо знаем "чистоту" нравов буржуазных правительств и парламентов всего мира. Но они нам не указ. У нас дело идет о рабочем государстве.

Теперь никто не отрицает уже тех ужасающих разрушений, которые проделал в рабочем классе общественный индеферентизм.

Таким образом вопрос о причинах его и способах их устранения является самым существенным.

Но это вменяет нам теперь в обязанность подойти к вопросу основательно, научно, подвергнуть его всестороннему анализу. Это явление заслуживает нашего самого сугубого внимания.

Объяснения, которые вы даете этому явлению, несомненно, правильны. Каждый из нас их уже давал в своих выступлениях, они нашли уже свое отражение отчасти и в нашей платформе, но все же объяснения и способы, выдвигаемые как выход из этого тяжелого положения имели и имеют до сих пор случайный эмпирический характер -- они не исчерпывают вопроса.

Это происходит по моему от того, что вопрос сам по себе является новым. До сих пор мы имели немало примеров понижения активности рабочего класса, упадочности, доходящей не только до чистой обывательщины, но и до политической реакционности; но такие примеры мы имели, как у нас, так и заграницей в период, когда пролетариат еще боролся за политическую власть.

Об упадочности в пролетариате в момент, когда у него в руках находится политическая власть, до сих пор мы не могли иметь примеров по той простой причине, что мы являемся первым случаем в истории, когда пролетариат удержался у власти в течение такого длительного периода времени.

Мы знали до сих пор, что может происходить с пролетариатом, т. е. какие колебания могут иметь место в его настроениях, когда он был классом угнетаемым и эксплоатируемым, но теперь только впервые мы можем уже судить на основании фактов, о переменах в настроения рабочего класса, когда он стал классом правящим.

Такое политическое положение (правящего класса) не лишено опасностей: наоборот, они очень велики; я здесь имею в виду не объективные трудности, вытекающие из общей исторической обстановки: капиталистическое окружение извне и мелко-буржуазное окружение внутри страны, а те трудности, которые присущи всякому новому правящему классу, трудности, которые проистекают от захвата и применения самой власти, от умения или неумения пользоваться ею.

Вы понимаете, что эти трудности в той или другой степени существовали бы все равно, если даже на минуту допустить, что во всей стране мы имели бы лишь пролетарские массы, и что за рубежом были бы пролетарские государства. Эти трудности можно было бы назвать "профессиональным риском" власти.

На самом деле, положение класса, который борется для захвата власти и класса, который известное время имеет ее в руках -- различны и опять-таки я имею здесь в виду разницу не в его отношении к другим классам, а отношения, которые создаются внутри, в самом классе победителе.

Что представляет из себя класс наступающий? Максимальное единство, максимальную спайку. Все цеховые, групповые интересы, не говоря уже о личных, отступают на задний план. Вся инициатива находится в руках самой борющейся массы и ее революционного авангарда, который самым тесным органическим образом связан с этой массой.

Когда класс захватывает власть, известная часть этого класса превращается в агентов самой власти. Таким образом возникает бюрократия. В пролетарском государстве, где капиталистическое накопление не позволено для членов правящей партии, упомянутая дифференциация является сначала функциональной, но потом превращается в социальную. Я не говорю -- классовую, а социальную. Я имею в виду, что социальное положение коммуниста, который имеет в своем распоряжении автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и получает партмаксимум, отличается от положения того же коммуниста, работающего в угольных шахтах, где он получает от 50 до 60 рублей в месяц. (Поскольку речь вообще идет о рабочих и служащих, -- вы знаете, что они распределены между 18-ю различными разрядами).

Другим последствием является то, что часть тех функций, которые выполняла раньше вся партия или же весь класс теперь переходит к власти, т. е. к некоторому только количеству людей из этой партии, из этого класса.

То единство и та спайка, которая раньше являлась естественным последствием революционной классовой борьбы, может быть теперь сохранена лишь благодаря целой системе воздействия, имеющей целью сохранить равновесие между различными группами того же класса и той же партии и подчинит их основной цели.

Но это есть процесс трудный, длительный, он заключается в политическом воспитании господствующего класса, в его умении, которое должно быть приобретено, держать в руках свой государственный, партийный, союзный аппарат, контролировать их и руководить ими.

Повторяю, это есть дело воспитания. Ни один класс не родился с искусством управлять; оно приобретается только с помощью опыта, делая ошибки, и учась на своих собственных ошибках. Самая идеальная советская конституция не в состоянии гарантировать рабочему классу беспрепятственное применение своей диктатуры и своего классового контроля, если он не умеет использовать предоставленных ему конституцией прав.

Несоответствие между политической способностью данного класса, его умением управлять и теми юридическими конституционными формами, которые он для себя вырабатывает, захватывая власть, есть исторический факт. Его можно констатировать в развитии всех классов, в частности и в истории буржуазии. Английская буржуазия, например, давала немало боев, не для того только, чтобы применять больше к своим интересам конституционные формы, но и для того, чтобы она могла беспрепятственно и полностью использовать свои права и, в частности, свое избирательное право. "Пиквикский клуб" роман Чарльса Диккенса содержит немало сцен из этой эпохи английского конституционализма, когда правящая группа при помощи административного аппарата, вываливала в канавы дилижансы с избирателями оппозиций, чтобы они не могли вовремя попасть к избирательным урнам.

У победившей и побеждавшей буржуазии этот процесс дифференциации является вполне естественным, так как сама буржуазия, взятая в самом широком смысле этого слова, представляет из себя ряд экономических группировок и даже классов. Мы знаем крупную, среднюю, мелкую буржуазию; мы знаем финансовую, торговую, промышленную и сельско-хозяйственную буржуазию. В связи с известными событиями, как войны и революций, в самой буржуазии происходят перегруппировки, в ней появляются новые слои, начинающие играть самостоятельную роль, как напр., владельцы-покупатели национальных имуществ или так называемые "Нувориш'и" -- новоразбогатевшие, появляющиеся в результате всех более или менее продолжительных войн. Во время французской революции, в эпоху директории эти нувориши являлись одним из реакционных факторов.

Вообще история победоносного "третьего сословия" во Франции в 1789 году чрезвычайно поучительна. Во-первых, оно само по себе являлось чрезвычайно лоскутным. Оно охватывало все, что не принадлежало к дворянству и духовенству, таким образом, охватывало не только все виды собственно буржуазии, но также и рабочую и крестьянскую бедноту. Лишь постепенно, после длительной борьбы, многократных вооруженных выступлений в 1792 году создается формальная возможность участия всего "третьего сословия" в управлении страной. Политическая реакция, начавшаяся еще до термидора заключается в том, что формально и фактически власть начинает переходить в руки постоянно уменьшающегося числа граждан. Народные массы постепенно, сначала фактически, а потом и формально, устранены от управления страной.

Правда, здесь напор реакции действует прежде всего по стыкам и по швам этих классовых лоскутов, из которых состояло третье сословие. Правда также, что если взять какую-нибудь отдельную буржуазную группу, она не представляет таких определенных классовых контуров, какие имеются, например, у буржуазии и у пролетариата, т. е. между двумя классами, играющими совершенно различную роль в производстве.

Но и во время французской революции, в период упадка, власть действовала не только, раздвигая по линиям стыков и швов шедшие еще вчера вместе общественные группы, объединенные еще вчера одной общей революционной целью, но она разлагала также более или менее однородную социальную массу. Функциональная специализация, выделение из среды данного класса правящей верхушки чиновников создает те трещины, которые будут превращаться в глубокие щели усиливающимся напором контр-революции, в результате чего, внутри -- в самом господствующем классе, возникает противоречие в борьбе.

Современники французской революции, участники ее, а еще больше позднейшие историки останавливались на вопросе: что способствовало вырождению якобинской партии?

Неоднократно Робеспьер предупреждал своих сторонников от последствий, которые может повлечь за собою опьянение властью, он предупреждал их, чтобы они, имея власть, не зазнавались, или, как он говорил, не возгордились, или, как сказали бы мы теперь, не заражались бы "якобинчванством". Но, как мы увидим, сам Робеспьер много сделал для того, чтобы власть выскочила из рук мелкой буржуазии, опиравшейся на парижских рабочих.

Мы не будем здесь приводить указаний современников, на различные причины разложения якобинцев, как например, стремление к богатству, участие в подрядах, поставках и т. п. Укажем скорее -- как на известный любопытный факт -- на мнение Бабефа, который считал, что немало способствовали гибели якобинцев дворянки, к которым они были очень падки. Он обращается к якобинцам со словами: "Что вы делаете малодушные плебеи? сегодня они вас обнимают, а завтра задушат". (Если во время французской революции существовали бы автомобили, то имелся бы "автомобильно-гаремный" фактор, на который указывает т. Сосновский, как на фактор, играющий не маловажную роль в оформлении идеологии нашей советской партийной бюрократии).

Но то, что сыграло крупнейшую роль в изоляции Робеспьера и якобинского клуба, то что оторвало массы от него -- и рабочие и мелко-буржуазные, -- наряду с ликвидацией всех левых, начиная с "бешеных" эбертистов и Шомета (вообще Парижской коммуны), заключается в постепенной ликвидации выборного начала и замене его назначенством.

Отправка комиссаров в армии и города, где контр-революция подняла или пробовала поднять голову, являлось делом не только вполне законным, но и необходимым. Но когда постепенно Робеспьер стал заменять судей, комиссаров различны парижских секций, бывших до этого выборными; когда он стал назначать председателей революционных комитетов и дошел до того, что все руководство Парижской коммуны заменил чиновниками, то он этим мог только усилить бюрократизм и убить народную инициативу.

Таким образом режим Робеспьера, вместо поднятия активности масс, активность, которую уже подавлял экономический и в частности продовольственный кризис, он только усугублял зло и способствовал работе антидемократических сил.

Председатель революционного трибунала Дюма жаловался Робеспьеру, что он не может найти судебных заседателей для трибунала, так как никто не хочет идти.

Но это равнодушие парижских масс Робеспьер испытал на самом себе, когда в день десятого термидора, раненого и окровавленного его водили по парижским улицам, ничуть не боясь, что за вчерашнего диктатора могут заступиться народные массы.

Смешно, конечно, было бы приписать назначенству падение Робеспьера и с ним поражение революционной демократии. Но несомненно, что это ускорило действие других факторов, из которых самым решающим являлись продовольственные затруднения, вызванные в большей своей степени двумя неурожайными годами, (а также пертурбациями в связи с переходом от дворянского к мелко-крестьянскому землевладению). Постоянное повышение цен на хлеб и мясо, и нежелание якобинцев вначале прибегнуть к административным мерам для обуздания жадности зажиточного крестьянства и спекуляции. Но если якобинцы смогли, наконец, решиться, под бурным давлением масс на закон о максимальных ценах, то и он в условиях свободного капиталистического производства и рынка неизбежно являлся только паллиативом.

Перейдем теперь к нашей действительности. Я считаю, что прежде всего следует отметить тот факт, что когда мы оперируем понятиями "партия" и "массы", следовало бы не упускать из виду того содержания, которое вложила в них десятилетняя история.

Ни физически, ни морально, ни рабочий класс, ни партия не представляет из себя того, чем они были лет десять тому назад. Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года, вряд ли узнал бы себя в лице партийца 1928 года.

Глубокая перемена произошла и в анатомии, и в физиологии рабочего класса.

Вот, по моему, на изучение этих перемен и в тканях и в их функциях, следовало бы сосредоточить свое внимание. Анализ этих происшедших перемен должен нам показать и выход из создавшегося положения.

Я на это не претендую, по крайней мере, в настоящем письме. Ограничусь только некоторыми замечаниями.

Говоря о рабочем классе, нужно бы найти ответ на ряд вопросов, как например: какой процент рабочих, занятых теперь в нашей промышленности, поступил в нее после революции и какой процент был занят в ней до революции; какой процент из них участвовал в революционном движении в старое время, участвовал в забастовках, был в ссылках и тюрьмах, участвовал в гражданской войне или в красной армии. Какой процент рабочих, занятых в промышленности, работает там непрерывно, какой временно, каков процент полу-пролетарских, полу-крестьянских там элементов? и т. д.

Если будем опускаться по вертикальной линии и проникать в гущу пролетарских, полу-пролетарских и вообще трудящихся масс, мы натолкнемся не целые слои, о которых очень мало у нас говорят. Я не имею в виду только безработных, явление ростущей опасности, которую опять-таки сигнализировала оппозиция, а те нищенские и полунищенские массы живущие на меже между ничтожными субсидиями, выдаваемыми государством, нищенством, воровством и проституцией.

Мы себе не представляем, кто живет и как живет, может быть, всего в нескольких шагах от нас. Иногда случайно наталкиваешься на явления, которых ты не подозревал в советском государстве, производящие впечатление обвала, который ты неожиданно открыл. Это, конечно, существовало и раньше. Здесь идет речь не о том, чтобы оправдывать советскую власть, в том, что она не могла оправиться с еще тяжелым наследием царско-капиталистического режима, а о констатировании наличия на теле рабочего класса в наше время, при нашем режиме таких трещин, куда может вбить клин буржуазия.

Раньше, при буржуазной власти сознательная часть рабочего класса увлекала за собою и эту широкую массу вплоть до полулюмпенов. Свержение капиталистического режима должно было принести освобождение всего рабочего класса. Полулюмпенский элемент возлагал на буржуазию и на капиталистическое государство ответственность за свое положение и ждал от революции перемены своего положения. Теперь этот элемент недоволен, его положение не улучшилось, или почти не улучшилось, он начинает относиться враждебно к советской власти, а также и к той части рабочего класса, которая занята в промышленности. В особенности этот элемент начинает относиться враждебно к советским, партийным и профсоюзным служащим. Иногда вы услышите, как они называют рабочую верхушку "Новым дворянством".

Я не буду здесь распространяться о той дифференциации, которую внесла в рабочий класс власть и которую я назвал выше "функциональной". Функция внесла изменение в самый орган, т. е. в психологию тех, на которых возложены различные руководящие задачи в государственной администрации или государственном хозяйстве, он изменился до такой степени, что они перестали быть не только объективно, но и субъективно, не только физически, но и морально частью того же рабочего класса. Например, хозяйственник "Держиморда", хотя и коммунист, хотя и вышедший из пролетариата, хотя, может быть и был несколько лет тому назад у станка, отнюдь не будет воплощать перед рабочими лучшие качества, которые имеет пролетариат. Молотов может сколько угодно ставить знак равенства между пролетарской диктатурой и между нашим государством с его бюрократическими извращениями плюс смоленские насильники, ташкентские растратчики и артемовские проходимцы. Этим он сможет лишь компрометировать диктатуру пролетариата, не разоружив законное недовольство рабочих.

Если перейдем к самой партии, то здесь, сверх всех тех оттенков, которые мы имеем в рабочем классе, нужно прибавить еще выходцев из других классов. Социальная структура партии гораздо более разношерстна, чем структура рабочего класса. Это было всегда так, с той, конечно, разницей, что когда партия жила интенсивной идейной жизнью она активной революционной классовой борьбой превращала в один общий сплав эту социальную амальгаму.

Но, как в рабочем классе, так и в партии власть вызывает ту же самую дифференциацию, сближая швы между различными социальными лоскутами.

Советская и партийная бюрократия -- это явление нового порядка. Здесь идет речь не о случайных преходящих фактах, но о индивидуальных недочетах, не о прорехах в поведении того или иного товарища, а о новой социологической категории, которой нужно посвятить целый трактат.

В связи с проектом программы Коминтерна я писал Льву Давидовичу между прочим о следующем:

"К IV Отделу (переходный период). Совсем слабо формулирована роль коммунистических партий в периоде диктатуры пролетариата. Наверное эта туманность вокруг роли партии по отношению к рабочему классу и по отношению к государству не случайна. Указано на антитезу между пролетарской демократией и буржуазной демократией; ни слова не сказано о том, что должна сделать партия для осуществления на деле пролетарской демократии. "Втягивание масс в строительство", "переделки собственной природы (об этом последнем очень любит говорить Бухарин, и между прочим, специально в связи с вопросом о культурной революции) исторически верные и давным-давно известные положения, но они превращаются в общие места, если не внесен в них тот опыт, который накопился за десять лет пролетарской диктатуры в СССР. Здесь целиком встает вопрос о методах руководства, играющих такую колоссальную роль.

"Но об этом наши руководители не любят говорить, чтобы не обнаружилось, что они сами еще далеки от "переделки собственной природы".

Если бы я должен был писать проект программы для Коминтерна, то в этом отделе (переходный период) посвятил бы немало места ленинской теории о государстве при диктатуре пролетариата и о роли партии и о партруководстве в создании пролетарской демократии -- таковой, какова она должна быть, а не совпартбюрократией, каковая имеется.

Тов. Преображенский обещает в своей книжке -- О достижениях пролетарской диктатуры на 11 году революции -- посвятить особую главу советской бюрократии. Надеюсь, что он не забудет и партийную, которая еще большую роль играет в советском государстве, чем советская бюрократия. Я выразил ему еще надежду, что он обследует всесторонне это особое социологическое явление. Нет коммунистической брошюрки где, говоря о предательстве немецкой социал-демократии в день 4 августа 1914 года, не было бы указано на фатальную роль, которую сыграла бюрократическая, как партийная, так и профсоюзная верхушка в истории сползания немецкой социал-демократической партии. Но о той роли, которую играет наша парт-советская бюрократия в разложении партии и советского государства еще сказано очень мало и в очень общих словах. Это крупнейшее социологическое явление, которое, однако, можно понять и охватить лишь, если рассматривать его последствия в изменении идеологии партии и рабочего класса.

Вы спрашиваете, что случилось с активностью партии и нашего рабочего класса, куда исчезла их революционная инициатива, куда делись идейные интересы, революционное мужество, плебейская гордость. Вы удивляетесь, почему столь много подлости, трусости, малодушия, карьеризма и многого другого, что я прибавил бы с своей стороны. Как получается, что люди с богатым революционным прошлым, лично несомненно честные, дававшие неоднократно примеры революционной самоотверженности, превратились в жалких чиновников. Откуда эта безобразная "смердяковщина", по поводу которой писал Троцкий в письме, где говорится о заявлениях Крестинского и Антонова-Овсеенко.

Но если с выходцами из буржуазии и мещанства, если с интеллигентами вообще с "одиночками" идейное и этическое сползание не является неожиданным, то как его объяснить, поскольку речь идет о рабочем классе. Многие товарищи констатируя факт его относительной пассивности -- не могут скрыть своего разочарования.

Правда, и другие товарищи видели в известной кампании, в связи с хлебозаготовками симптомы революционного здоровья, доказательство, что в партии живет еще классовый рефлекс. Совсем недавно еще тов. Ищенко мне писал (в тезисах, которые он разослал наверное и другим товарищам), что хлебозаготовки и самокритика являются результатом противодействия пролетарской части руководства и партии. К сожалению должен сказать, что это не так, и что и одно, и другое является верхушечной комбинацией не под нажимом рабочей критики, а исходя из соображения политического характера, иногда и группового, сказал бы "фракционного" -- часть верхушки пошла по этой линии. Только об одном единственном нажиме пролетариата можно говорить -- о том, который возглавляла оппозиция, но нужно прямо сказать, что он не был достаточным даже для того, чтобы удержать оппозицию в партии, а еще меньше -- изменить ее политику. Я согласен с Львом Давидовичем, который, на ряде бесспорных примеров, показывает революционную роль -- действительную и положительную, которые сыграли известные революционные движения своим поражением. Парижская Коммуна. Московское декабрьское восстание. Первая обеспечила сохранение республиканской формы управления Франции, вторая начало конституционной реформы в России, однако, эффект побеждающих поражений короткий, если им на помощь не придет новая революционная волна.

Самое печальное -- отсутствие рефлекса со стороны партии и масс. В течение двух лет происходила особенно ожесточенная борьба оппозиции против большинства верхушки, а в течение последних 8-ми месяцев происходят события, которые были бы способны открыть глаза самому слепому, между тем вмешательства партийной массы еще не чувствуется.

Понятен поэтому проявленный некоторыми товарищами пессимизм, который я чую и в ваших вопросах.

По выходе из тюрьмы Аббатства, оглянувшись вокруг себя, Бабеф стал спрашивать, что стало с тем парижским народом, с теми рабочими предместьев Сен-Антуан и Сен-Марсо, которые брали Бастилию 14-го июля 1789 года, дворец Тюльери 10-го августа 1792 г. и осаждали Конвент 30 мая 1798 года, не говоря о других многочисленных его вооруженных выступлениях, и он резюмировал свои наблюдения фразой в которой чувствуется вся горечь революционера: "чтобы перевоспитать народ в привязанности к делу свободы, нужно больше, чем что-бы ее завоевать".

Мы видели, почему парижский народ отучился от свободы: голод, безработица, гибель революционных кадров (многие из вождей были гильотинированы), отстранение масс от управления страной. Все это свелось к такому физическому и моральному изнашиванию масс, что народным массам в Париже и в остальной Франции понадобилось 37 лет для новой революции.

Бабеф формулировал свою программу двумя словами: (я говорю о программе 1794 года) "свобода и выборная коммуна".

Я должен сделать здесь одно признание: я никогда не увлекался надеждой, что достаточно появиться вождям на партийных и рабочих собраниях для того, чтобы они увлекли за собой массу в пользу оппозиции. Я всегда смотрел на подобные ожидания со стороны ленинградских вождей (Зиновьев и др.), как на известный пережиток тех времен, когда они принимали казенные овации и апплодисменты за выражение настоящих настроений масс и приписывали их своей мнимой популярности.

Скажу больше: этим я и объясняю крутой перелом, который они совершили в своем поведении.

Они перешли в оппозицию, расчитывая захватить власть в короткий период. Для этой цели они объединились с оппозицией 1923 г., когда кто-то из "безвожденцев" упрекал Зиновьева и Каменева, что они бросили своего союзника Троцкого, Каменев ответил: "Троцкий нам нужен был для правительства, а для возвращения в партию он баласт".

Между тем всегда нужно было исходить из той предпосылки, что дело воспитания партии и рабочего класса -- дело трудное и длительное, тем более, что их мозг нужно чистить еще от всех тех засорений, которые туда внесла наша советская и партийная действительность и наша партсоветская бюрократия.

Не нужно упускать из виду, что большинство партийцев (я уже не говорю о комсомольцах) имеет о задачах, функциях и структуре партии самые фальшивые представления, т. е. такие представления, какие им преподает бюрократия своими примерами, своей практикой и своей шпаргалкой. Все те рабочие, которые вступили в партию после гражданской войны в подавляющем своем большинстве -- после 23 года (ленинский набор) не имеют никакого представления о том, каков раньше был партийный режим. Большинство этих рабочих лишено классового революционного воспитания, которое приобретается в борьбе, приобретается в жизни и сознательной практике. Раньше это классовое сознание приобреталось в борьбе с капитализмом, теперь оно должно было приобретаться в участии в социалистическом строительстве. Но так как из этого участия наша бюрократия сделала пустой звук, то рабочие его нигде не приобретают. Я исключаю, конечно, как ненормальные способы классового воспитания то, что наша бюрократия, понижая фактически заработную плату, ухудшая условия труда, способствуя развитию безработицы; вызывает у рабочих классовую борьбу и классовое самосознание, но враждебные социалистическому государству.

В представлениях Ленина и во всех наших представлениях задача партийного руководства заключалась именно в том, чтобы предохранить и партию и рабочий класс от разлагающего действия привилегий, преимуществ и поблажек, присущих власти от прикосновения ее с остатками старого дворянства и мещанства, от развращающего влияния нэпа, от соблазнов буржуазных нравов и их идеологии.

На партийное руководство в то же самое время мы возлагали надежды создания нового действительно рабоче-крестьянского аппарата, новых действительно пролетарских профессиональных союзов и нового быта.

Нужно сказать откровенно, отчетливо и громко, что эту свою задачу партийный аппарат не выполнил, что в этой своей двойной охранительной и воспитательной роли он проявил полную неспособность, он провалился, он обанкротился.

Мы давно были убеждены, но последние 8 месяцев должны бы каждому это показать, что партийное руководство шло по самому гибельному пути. Оно продолжает и теперь идти по этому пути.

Наши упреки по его адресу не касаются, так сказать, количественной стороны дела, а -- качественной. Это нужно подчеркнуть, потому что иначе они опять забросают цифрами относительно бесконечных и всесторонних успехов сов- и партаппаратов.

Нужно положить конец этому статистическому шарлатанству.

Откройте вы отчет XV-го съезда партии. Прочтите доклад Коссиора об организационной работе, что вы там найдете? Я цитирую буквально: огромнейший рост внутрипартийной демократии"и "Колоссально выросла партийная организационная работа", и т. д.

Ну, конечно, в подкрепление этого цифры и цифры. И это говорилось тогда, когда в папках ЦК лежали дела, свидетельствующие о страшнейшем разложении партийного и советского аппарата, об удушении всякого контроля масс, о страшнейшем зажиме, гонениях, терроре, играющим и жизнью и существованием партийцев и рабочих.

А вот какая в "Правде" от 11-го апреля дается характеристика нашей бюрократии:

"Враждебная, ленивая, бездарная и высокомерная чиновничья стихия в состоянии выгнать всех лучших советских изобретателей за пределы СССР, если мы не ударим по ней в конце концов со всей энергией, решительностью и беспощадностью"и

Однако, зная нашу бюрократию, я не удивлюсь, что где-нибудь снова мы прочтем или услышим об "огромнейшем" и "колоссальном" росте активности партийных масс, об организационной работе Ц.К. в насаждении демократии.

Я считаю, что существующая советская и партийная бюрократия будет в дальнейшем продолжать с таким же успехом культивировать вокруг себя гнойник, несмотря на громкие процессы последних месяцев. Не изменится она и от того, что в ней будет произведена чистка: относительную ее полезность и абсолютную ее необходимость, конечно, я не отрицаю. Я хочу подчеркнуть лишь, что вопрос не в изменении только личного состава, но главным образом в изменении методов.

По моему, первое условие для того, чтобы наше партийное руководство могло играть роль воспитательную -- сократить его объем и функции. Три четверти этого аппарата должны быть распущены, а задачи остальной четверти должны быть введены в строжайшие рамки, в том числе и задачи, функции и права центральных органов. Члены партии должны войти в свои попранные права, получив надежные гарантии против того произвола, к которому нас приучила верхушка.

Трудно себе представить, что делается в низовом партийном аппарате. В борьбе с оппозицией в особенности выявилось его идейное убожество и развращающее влияние, которое оно оказывает на партийную рабочую массу. Если в партийных верхах была еще какая-то идейная, хотя и неправильная, хотя и софистическая с большой дозой недобросовестности линия, то в низах против оппозиции пускались главным образом аргументы неудержимой демагогии. Агенты партии не стеснялись здесь выезжать и на антисемитизме и на ксенофобии и на ненависти к интеллигенции и т. д.

Я считаю утопией всякую реформу партии, которая опиралась бы на партийную бюрократию.

Резюмирую: Констатируя вместе с вами, неактивность партийной массы, я не вижу в этом явлении ничего удивительного. Она есть результат тех перемен, которые произошли в партии и в составе самого рабочего класса. В кадрах партии и в кадрах профсоюзов приходится перевоспитывать партийную и рабочую массу. Этот процесс сам по себе является трудным и длительным, но он неизбежен, он уже начался. Борьба оппозиции, исключение сотен и сотен товарищей, тюрьмы, ссылки сделали для коммунистического воспитания нашей партии хотя еще и немного, но во всяком случае гораздо больше, чем весь аппарат вместе взятый. В сущности и сравнивать эти два фактора не следовало бы: аппарат тратил оставленный Лениным партийный капитал не только без пользы, но и с вредом. Он разрушал, а оппозиция строила.

Я до сих пор все время рассуждал "отвлекаясь" от тех фактов в нашей экономической и политической жизни, которые подвергнуты анализу в платформе оппозиции. Это я делал нарочно, так как вся задача заключалась в том, чтобы указать на перемены, происшедшие в составе и психологии пролетариата и партии, в связи с овладением самой властью. Это могло придать односторонний характер моему изложению, но без этого предварительнаго анализа трудно понять происхождение тех роковых политических и экономических ошибок, которые делало наше руководство и в деревенской политике, и в рабочем вопросе, и в вопросе об индустриализации, и в вопросе о партийном режиме, и наконец, в вопросе о государственном управлении.

С коммунистическим приветом

Х. Раковский.
Астрахань 6-го августа 1928 г.