До сих пор остается загадкой, что стало причиной пожара, уничтожившего целый губернский город.





В современном массовом сознании пожар Киева 1811 года совершенно стерт более поздними событиями. Взорванные в сентябре 1941-го Крещатик и Успенский собор затмили мрачную славу предыдущей киевской катастрофы, когда в одночасье сгорел весь Подол! А в XIX веке тот, старый «наполеоновский», пожар хорошо помнили. Ведь Подол и был тогда практически всем Киевом. Крещатика как улицы еще не существовало. Это имя носил обычный яр между запустевшим после нашествия Батыя «Верхним городом» и Печерском. Вокруг Софийского и Михайловского соборов на пустырях попадались кое-где хатки под стрихой. Возле крошечной Десятинной церкви, поставленной в XVII веке на месте той, что разрушили монголо-татары, паслись свиньи. А Подол был всем — и торговым, и культурным, и административным центром Киева. Тут находилась городская власть — Магистрат. Рядом с ним — Академия с чубатыми гоголевскими бурсаками. Да и девять десятых тогдашних киевлян жили именно на Подоле.

Посетивший Киев за двенадцать лет до знаменитого пожара московский литератор Владимир Измайлов так описал столицу древней Руси: «Нет домов каменных, нет порядка в строении, нет регулярности и архитектуры. Улицы не мощены, пески покрывают их. Пешеходец глотает несносную пыль, и туманный столб вьется непрестанно вокруг проезжающих. Самый Подол, более населенный, нежели другие части города, не имеет совсем вида города. Деревянные кровли, низкие хижины прикрываются церквями и монастырем. Улицы так узки на Подоле, что едва ли двое дрожек могут разъехаться. Сообщение между тремя частями города чрезвычайно затруднительно, оттого, что горы отделяют их одна от другой. Кажется, что вы видите три разные селения. Я говорю селения, ибо и весь Киев едва ли заслуживает названия города».





Самим киевлянам почему-то не приходило в голову описывать свой город. «Путешествие в полуденную Россию» Измайлова, откуда я взял эту цитату, выдержало два издания в начале XIX века. Измайлов принадлежал к высшему кругу российского дворянства. Он служил в гвардии, приятельствовал с Карамзиным и, рано выйдя в отставку, «вояжировал», как тогда говорили, для собственного удовольствия. Его любопытство позволило сохранить картину «допожарного» Киева.

Еще один путешественник из Москвы — князь Иван Михайлович Долгорукий — оставил потомкам картину Киева, которую он видел буквально за год до пожара. Мы привыкли связывать Андреевский спуск с именем Булгакова. Но знаменитый вид, открывающийся от Андреевской церкви, поражал зрителей уже и тогда. По крайней мере, тех, у кого было время и желание поднять голову над суетой повседневных дел. Князя Долгорукого, прожившего в Киеве десять дней, потянуло к Андреевской церкви, чтобы попрощаться с городом: «Накануне я ходил еще раз взглянуть на Киев с Андреевской башни или галереи: то было к вечеру. Солнце, оканчивая бег свой, скрывалось от наших стран; закат его был ясен, чист; небо ничем не помрачено, и лазурный свод его принимал на себя отражение последних солнечных лучей. В такое время дня взошел я на Андреевскую гору и окинул глазами весь Киев еще раз в жизни. Нет ничего прекрасней сего зрелища; я от него был вне себя и не вмещал своих восторгов. На Подоле выстроен Магистрат: он держится германических обрядов, будучи образец тамошних ратуш. По обыкновению того края, трубач выходит на каланчу, трубит в час утренней и вечерней зари и в полдень: музыка заиграла в эту самую минуту; я ее слышал с горы, и звук труб раздавался далеко по струям Днепра. Все способствовало к потрясению моих чувств; они были живы, пламенны, обнимали вдруг прошедшее и настоящее. Простясь с солнцем, простился с Киевом и пошел домой готовиться к отъезду».

Сухая статистика свидетельствует, что накануне пожара 1811 года Киев все-таки был похож на большое «село». Из 3968 киевских домов каменных было только 49! Население едва достигало 40 тысяч человек. И если Измайлова и Долгорукого как православных радовали Лавра и Пещеры, куда всякий паломник из центральной России считал своим долгом сходить, то европейских путешественников ничего тут не умиляло. Посетивший Киев в 1787 году вместе с Екатериной II посол британского короля Фиц Герберт меланхолически отметил: «Это очень грустное место, видны только развалины и халупы». В общем, если что и сгорит — не жалко!





Тем не менее, обычным киевлянам было что жалеть. Это был их город. Они тут жили и, как всякие местные жители, надеялись на долгие и счастливые годы, ожидавшие их, а не на какие-нибудь новые «Помпеи».

Одним из тех, кто описал киевский пожар, был историк Николай Закревский. В 1811 году ему едва исполнилось шесть лет. Пожар стал самым ярким впечатлением его детства. Огонь вспыхнул утром 9 июля примерно в 10 утра. Никто поначалу не почувствовал настоящей опасности. Пожары в Киеве были частым и привычным явлением. В деревянном городе то и дело что-то горело. И на этот раз любопытные устремились к тому месту, где впервые вспыхнул пожар — между Житним рынком и Воскресенской церковью, с колокольни которой тревожно ударил набат. «Но изумление объяло жителей, — вспоминал Закревский, — когда они почти в одно время услышали со всех колоколен несчастное известие и тогда же увидели страшный огонь в четырех или пяти противоположных концах города. Куда бежать? Кому помогать? Всякий обратился к своему жилищу… Тогда было лето жаркое и сухое, следовательно деревянные кровли домов легко возгорались от падающих искр; усилившийся пламень нарушил равновесие атмосферы и произвел бурю, которая разносила искры и головни на величайшее пространство и распространяла пожар с такою скоростью, что в продолжение трех часов Киево-Подол представился огненным морем. Кто не успел заблаговременно спастись, бегая по тесным улицам, не мог уже сыскать выхода и сделался жертвой свирепой стихии. Многие погибли в погребах или в церквах; так несколько монахинь, надеясь найти убежище в большой церкви Флоровского монастыря, задохнулись от дыма».





Дымились даже колокольни немногочисленных каменных церквей. Жители, надеясь на негорючий материал их стен, натащили туда домашнюю рухлядь, спасая ее от огня. Но языки пламени, прорывались даже через церковные окошки. Все пылало. Пламя было таким сильным, что все вдруг почувствовали что-то вроде остолбенения. Несколько тысяч жителей Верхнего города и Печерска, собравшись на валу, тянувшемся от Андреевской церкви до Михайловского монастыря, просто наблюдали за пожаром, не пытаясь даже помочь погорельцам с Подола. Да и сами подольские обыватели отнюдь не спешили друг другу на помощь. Беднейшие из них воспользовались пожаром, чтобы грабить дома тех, кто казался им зажиточными.

«К ужасам разъяренной стихии, — продолжает Закревский, — вскоре присоединились ужасы грабежа и насилий. Двор наш, находившийся на улице, называемой Черная Грязь, был наполнен множеством солдат и чернью в лохмотьях. Эти вандалы казались весьма озабоченными: они отбивали замки у наших чуланов, выносили в банках варенье и тут же ели, вынимая руками, а посуду в драке разбивали; то же было с напитками, — словом, в несколько минут кладовая и погреб опустели».

Вот она картина киевского пожара, увиденная глазами шестилетнего малыша! Не героизм, не самопожертвование, не взаимопомощь запомнил он, а эгоизм и ценные для любого ребенка банки с вареньем, до которых добрались бомжи и гарнизонные солдаты. Никто ничего не тушил. Все или спасали свое имущество, или грабили чужое. Узенькие улицы были буквально забиты мебелью и экипажами. Все удирало в сторону еще не заселенной тогда Оболони — за Канаву — то есть речку Глыбочицу, служившую границей города на Подоле.

Одним из немногих, сохранивших самообладание в этом хаосе, оказался директор Киевской гимназии Мышковский. Его рапорт вносит новые подробности в картину киевской катастрофы: «Восьминедельная засуха и жары приготовили дерево к воспламенению от одной искры, ветер расширил, а запасы олеи, сала, водки, пороху и разного дерева дали силу огню на такое пространство, что угли достигали гимназического дома на Печерске, бумаги летели за 36 верст, до города Василькова, а дым днем и зарево ночью можно было видеть за 100 верст. Самые улицы, вымощенные деревом, служили проводником огню».





До 1809 года гимназия помещалась в здании основанного Екатериной II на Подоле пятиклассного народного училища. Незадолго до «великого Подольского пожара» единственное тогда в Киеве среднее учебное заведение перевели на Печерск. Но библиотека, глобусы и физические приборы все еще оставались в старом подольском здании. Их нужно было спасти от огня. О битве с огнем за библиотеку директор рапортовал так: «Я прибежал со своими домашними и конями на театр ужаса и воплей и прежде всего принялся за спасение из дому бывшего народного училища инструментов и библиотеки. Жертвуя сотней ради тысячи рублей, я нашел людей для выноски, которым отдавая под тщательным моим и моих домашних наблюдением инструменты и книги, приказывал одни нести на руках, другие везти в повозках прямо в гимназический дом… Вытащивши все главнейшее, когда уже загорелась училищная крыша, я распорядился об отправке всего в гимназию таким же порядком. В продолжение одиннадцати часов окончена была эта работа… С простыми людьми я расплатился тотчас же с благодарностью, а для неотступного писца моего Лушицкого и для учителя приходской школы Нестеровского я прошу… дворянской награды, дворянского чина».

Не известно, удостоились ли дворянства герои-учителя, но спасение гимназической библиотеки оказалось чуть ли не единственным светлым пятном в мрачной истории киевского пожара. Как признавался директор Мышковский: «Меня весьма утешает эта добыча гимназии, выхваченная из когтей Плутона с горсточкой помощников нового учреждения, когда в то же самое время стародавняя духовная Академия, считающая более тысячи учеников и несколько сот собственных воспитанников, потеряла каким-то образом все свои литературные скарбы»…

Не количество людей, а организованность и распорядительность оказались важны, когда все горело в буквальном смысле. Ведь шкурники были и среди преподавателей гимназии. Один из них, по словам директора, вместо того чтобы спасать глобусы, снял с них чехлы, чтобы использовать как мешки и убежал домой, заявив, что мука для него «важнее». Как бывает в экстремальных ситуациях, все проявили свои «лучшие» качества. Кто отбирал варенье у детей, кто набивал церкви домашним хламом, кто спасал казенные книги. Но стоило пламени угаснуть, как все киевляне заговорили о причинах такого небывалого случая.





Масштаб пожара и многочисленные возгорания в разных частях Подола сразу же породили версию о тщательно спланированной диверсии. Время было лихое, тревожное. На Дунае шла война с турками. Там русская армия во главе с бывшим киевским губернатором Кутузовым обороняла крепость Рущук. С западной границы просачивались туманные слухи, что Наполеон увеличивает количество войск в Польше и готовится к вторжению в Россию. Никто не знал, какой маршрут он выберет. На Петербург? На Москву? А, может, на Киев? Что, если пожар организовали тайные агенты «корсиканского чудовища»?

Как вспоминал Николай Закревский, с ужасом наблюдавший расхищение варенья из отцовских чуланов, «многие после утверждали, будто при начале пожара полиции удалось схватить несколько жидов, поляков и даже французов, поджигавших домы киевлян посредством зажженного трута, скоропалительных свечей и других удобно загорающихся веществ. Я не знаю, справедливо ли это мнение или нет».

Легко заметить, что погорельцы озвучивали свои собственные страхи. Скажем, директор гимназии, спасший книги, был поляком. В версию о «польском следе» он явно не вписывался. Посылать на лихое дело «природного француза» — явно обрекать его на провал. А евреи пострадали от пожара точно так же, как и все остальные киевляне. Был ли им смысл поджигать Киев?

В городе тогда не выходило НИ ОДНОЙ газеты. Вместо информации — одни слухи. Кто-то кому-то говорит, как кто-то видел, будто полиция кого-то арестовывала. Однако вскоре было поймано сразу два субъекта, признавшихся, что их ремесло — «поджигать города». Это были отставной сержант польской армии Шимон Ковальский и беспаспортный бродяга, представившийся «шляхтичем Трлшалковским». Последний утверждал, что он входит в тайную организацию некоего генерала Пашковского, навербовавшего отряд и имеющего предписание от польского правительства организовать ряд поджогов в городах Правобережной Украины.

Александр I хотел знать наверняка, какая сволочь спалила «мать городов».





«Еще развалины Подола продолжали дымиться, — писал о пожаре 1811 года дореволюционный киевовед Орест Левицкий в очерке «Тревожные годы», — как 11-го, 12-го, 14-го и 17 июля в разных частях города снова вспыхнуло несколько пожаров. Панический ужас объял несчастных жителей. Казалось, будто Киев снова переживал те давнопрошедшие времена, о которых повествуется в древних летописях, когда «по вся дни загорашеся неведаемо, и не смеяху людие жити в домех, но на поле живяху». Так и было на самом деле. В дневнике тогдашнего митрополита Серапиона читаем: «14 июля в 11 ч. вечера, паки был пожар на Печерске, сгорел дом войта Рыбальского, и сей пожар навел такой страх, что все выбирали все имение свое из домов и вывозили в поле».

Статья Левицкого была посвящена 80-летию знаменитой катастрофы. Некоторые реалии ее непонятны современному читателю. Войт — это мэр. Его дом стоял на Печерске — довольно далеко от Подола, где были отмечены первые очаги возгорания. А митрополит Серапион, упомянутый Левицким, жил в палатах, находящихся на подворье Софийского собора. На них и сегодня можно сходить посмотреть. Святого отца пожар тоже коснулся. Но несколько комичным образом. Софийский собор, крытый золотом и окруженный каменной стеной, как и кирпичный дворец митрополита, вряд ли могли загореться от случайной искры, долетевшей с Подола. Но так как до Подола было рукой подать, то Серапион натерпелся страху. «Мы всю ризницу выносили в выход, что под полатным амбаром, — записал он в дневнике, — и ночь почти всю не спали, и мои коробы, и вина, и водки в подвал же вынесли».





Очаровательна эта деталь! Вместе с «орудиями труда», содержавшимися в ризнице, митрополит спрятал и тайную усладу души — коллекционные алкогольные напитки. Видно, что их сохранность чрезвычайно беспокоила главу Киевской епархии, раз православный пастырь особой статьей отметил свои усилия по их спасению.

Все же остальное явно говорило об умышленном характере пожара. Он начался практически одновременно в разных частях Подола. А потом очаги вспыхивали еще несколько раз на Печерске, хотя в те времена это был, по сути, отдельный город. Между ним и Подолом лежал незастроенный Крещатик. На месте нынешнего Майдана Незалежности находилось Козье болото. Как всякое болото с утками и жабами, оно слабо поддавалось возгоранию. В районе нынешнего Театра украинской драмы был пруд. По склону от Крещатика до самого Царского дворца поднимался густой лес. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы предположить существование специальной банды злоумышленников, поджегшей Киев с разных сторон. Разве что местную власть не приходилось подозревать. Если сгорел дом самого мэра, то ему уж точно пожар не был на руку.

Имперское правительство с самого начала было убеждено, что пожар Киева — диверсия. Киевский губернатор Милорадович — тот самый, которого через тринадцать лет убьют декабристы на Сенатской площади, сразу же доложил Александру I в Петербург о «подозрениях на злоумышленников». В ответ император приказал командировать в Киев опытного чиновника для производства следствия, дабы «обнаружить злоумышленников в поджоге и поводы к такому злодейству». В самом же Киеве была образована следственная комиссия под председательством местного полицмейстера, а жителям было предложено сообщать ей обо всех подозрительных фактах.





И тут началась вакханалия, способная объяснить психологический феномен даже сталинских репрессий, до которых оставалось еще больше столетия. Добровольные помощники буквально завалили комиссию «фактами». Кто-то из православных притащил евреев, «кои несли по улице веник» — естественно с целью поджога. Другие приволокли компанию поляков-шляхтичей, «ходивших по переулкам, чаятельно, для зажигательства домов». Евреи тоже не отставали в «бдительности» от других этнических групп многонационального Киева — один из них донес полицмейстеру, что слышал в винном погребе купца Рябчикова на Печерске рассказ некоего Давида Моленко — подмастерья на Межигорской фаянсовой фабрике — о «людях великороссийской породы» с трубками из березовой коры, набитыми порохом. Они якобы бродят вокруг Киева, а с ними еще два еврея, и все они принадлежат к банде поджигателей числом в 5000 человек. Банду ту разослали поляки и французы, а во главе ее «три полковника, которые бродят повсюду, одетые в женское платье» и платят поджигателям по 25 рублей в день.

Красноречивого Моленко отыскали и приволокли в полицию. Там он признался, что все то говорил спьяну, желая потешить слушателей. Власти ему поверили, но отправили в киевский поветовый суд для законного возмездия за распускание ложных слухов. И следствие, и обыватели все больше запутывались в самых фантастических версиях.

ВЕЛИКИЙ ДЕТЕКТИВ АНИЧКОВ. Наконец, ровно 12 августа через месяц после пожара в Киев прибыл из Петербурга следственный пристав Аничков — тогдашняя «звезда» всероссийского сыска, в пьяном и трезвом виде раскрывавший самые запутанные уголовные дела. Киев встретил его новым «фейерверком» — сразу же после приезда Аничкова загорелись и благополучно сгорели дотла дома некой г-жи Леонтьевой, поручика Корта и богадельня с аптекой. Снова пошли слухи о поджигателях.

Но опытный Аничков, давно постигший лживую человеческую природу, расследовал все три пожара и пришел к выводу, что в двух случаях причина — в неосторожном обращении с огнем, а в третьем — в малолетнем дебиле. Дом Корта действительно сгорел от поджога, но спалили его не агенты французов, а двенадцатилетний дворовый мальчишка. Юный пироман подобрал головню на другом пожаре, зашел с ней в конюшню и бросил в сено, желая посмотреть, «что от сего произойдет». В недоумке явно скрывался талант великого физика, задушенный суровыми временами крепостничества. Мальчику всыпали, как следует, от чего он на глазах поумнел и пришел к логичному выводу, что больше так делать не следует.

Не меньше способности не поддаваться мнению толпы проявил выдающийся детектив Аничкин и в расследовании обстоятельств великого подольского пожара начала июля. Допросив очевидцев, он установил, что версию об одновременном возгорании в нескольких местах следует отбросить, несмотря на всю ее соблазнительность. Первоначально загорелась только одна усадьба — мещанина Авдиевского. И уже от нее ветер разнес огонь по Подолу.

«ВЗДУМАЛ УСТРОИТЬ ФЕЙЕРВЕРК». Чиновник из Петербурга допросил семейство Авдиевского и его жильцов. Как пишет Орест Левицкий, «при этом допросе 15-летний сын Авдиевского, Василий, откровенно повинился в том, что в то время когда отец и мать его предавались послеобеденному сну, он начинил порохом гусиное перо и, выйдя на двор, вздумал устроить фейерверк; когда же ему обожгло руки, он бросил заряд в лежавшую на дворе солому и, видя, что она загорелась, испугался, убежал со двора и два дня пропадал в толпе погорельцев, не имея возможности отыскать родителей».

Удивляться же следовало не тому, что Киев сгорел до тла, а тому, что он так долго оставался целым при полном игнорировании любых требований противопожарной безопасности. Деревянные дома, крытые «гонтом», то есть тем же деревом и соломой, сараи, полные сена для лошадей, кучи старого хлама, тротуары из досок вдоль улиц могли запылать при любой неосторожности. Нужно было просто жаркое лето и… искра.





Губернатор Милорадович остался в высшей степени довольным расследованием, произведенным Аничковым, и ходатайствовал перед императором о его награждении. Александр I повелел объявить следственному приставу монаршее благоволение. Но от версии о диверсии царь не посчитал нужным отказываться и потребовал, чтобы Аничков не почивал на лаврах и «приложил все старание отыскать злоумышленников в поджогах». Сколько мастер сыска ни старался, но раскрыть проклятых агентов Наполеона либо какого-то другого злодея ему не удалось — через месяц честный пристав, упорно державшийся своего мнения, был отозван в столицу.

ТАЙНЫЕ ЗНАКИ ПОДМЫШКАМИ. Однако в сентябре слухи о злодейском поджоге Киева получили неожиданное подкрепление. В Балтском повете Подольской губернии был пойман человек, назвавшийся шляхтичем Павлом Тршалковским. Задержанный утверждал, что восемь месяцев назад в городе Дубно его завербовал польский генерал Габриель Пашковский. Вместе с ним он якобы нанял еще 12 немцев, 15 татар и 8 человек «разного звания». Их привели к присяге в костеле Дубно «на верность службе». После этого отряд выступил на Левобережье и добрался до самого Глухова. Дальше злоумышленники разделились на три партии и принялись поджигать города один за другим — Острог, Тульчин, Староконстантинов и, наконец, Киев.

В Киеве, по словам Тршалковского, сатанинскими подвигами распоряжался лично генерал, отчего пожар и получился такой силы. Но и после этого диверсанты не унялись. Они сожгли Немиров, Умань, Ольгополь, а в Кременце еврейскую школу вместе с молившимися там, «предварительно заперев двери». Для опознания друг друга поджигатели носят тайные знаки — кисточки из темно-зеленого сукна, пришитые подмышками верхней одежды. Эта мера нужна им, так как шайка разрастается и нужно постоянно опознавать «своих». Сам же генерал Пашковский «роста среднего, лицом мало рябоват, смугл, черноволос, стрижется по-модному, без бакенбард, говорит на разных языках» и носит «разное одеяние». А разъезжает он по городам и селам в экипаже, запряженном парой буланых лошадей. Налицо был опасный, хитрый и высокомобильный враг — злостное проявление политической интриги герцогства Варшавского, состоявшего в союзе с Францией, а, может быть, и самим Наполеоном, готовившимся к вторжению в Россию. По крайней мере, к такому выводу пришли в Петербурге.





Вместо скромного пристава Аничкова в Малороссию по высочайшему повелению был направлен генерал-лейтенант Эртель, а под его началом учреждена особая «комиссия для исследования о пожарах в губерниях, от Польши приобретенных». Местным губернаторам вменялось в обязанность «оказывать ему всяческое содействие». Полиции — предписывалось исполнять требования генерала «в самой точности и без всякого промедления».

Генерал Федор Федорович Эртель был личностью в высшей степени примечательной. Он родился в Пруссии в 1768 году, поступил на русскую службу, отличился в войне со шведами, захватил шведскую галеру, первым со знаменем ворвался на неприятельскую батарею, был ранен пулей в голову и лишился правого глаза. Одним словом, за что он ни брался, все доводил до конца и даже увечья, стремясь служить не за страх, а за совесть. Немецкого качества был генерал! Просто Гейнц Гудериан на русской службе! А в председатели следственной комиссии Эртель попал, так как некоторое время успел послужить еще и обер-полицмейстером Москвы. Не генерал — золото! Лучшей кандидатуры не найти, решил Александр I.

Отправка на юг Империи Эртеля с чрезвычайными полномочиями была актом отчаяния центральной власти. Царю казалось, что его дурачат. На носу война с Наполеоном. Ни с того ни с сего сгорел целый Киев, а оттуда докладывают, что причина пожара — малолетние дураки, забавлявшиеся огнем. Но из предприятия Эртеля ничего не получилось.

Бравый генерал кинулся в Каменец-Подольский, где сидел задержанный Тршалковский, и оттуда стал переписываться с киевским губернатором Милорадовичем, требуя, согласно инструкции, оказывать себе «всяческое содействие». Подследственный пел соловьем и выдавал все новые подробности. С его слов, составили подробные списки «поджигателей» с описанием их внешности и разослали по городам с требованием их изловить и направить к Эртелю. Чтобы отделаться от назойливого немца, полиция из глухих уездов стала пачками посылать в Каменец-Подольск нахватанных впопыхах цыган, конокрадов и местечковых евреев. Фотографию еще не изобрели, а по «описаниям», они вроде как были «один к одному» с преступными лицами, указанным Тршалковским. Но при очных ставках с тем же Тршалковским он никого из них не узнавал.

Дороги перегородили шлагбаумами. Сельским сотским приказали держать наготове бочки с водой на случай будущих пожаров. Нахватали массу народу — торговцев неприличными картинками, коммивояжеров, просто иностранцев, разъезжавших по своим делам и казавшихся подозрительными, даже двух швейцарских пасторов, собиравших милостыню, но таинственный генерал Пашковский на буланых лошадях все не попадался. Ходили слухи, что он дал деру в герцогство Варшавское и вернется только весной для продолжения злодеяний, а скептик Милорадович и вообще считал, что никакого генерала Пашковского и его «преступной дружины» не существует в природе. Все это плод бюрократических страхов — фантом.

«Я ТЕБЯ, КАНАЛЬЮ, ЗНАЮ!» Туман рассеялся только тогда, когда глава чрезвычайной комиссии Эртель, вместо того, чтобы и дальше переписываться с Милорадовичем, направил в Киев Тршалковского под охраной. Увидев выдающегося диверсанта — на вид какого-то заморыша — киевский губернатор пришел в восторг: «Ба! Да ведь я тебя, каналью, хорошо знаю! Ты — дезертир, беглый барабанщик здешнего гарнизона! Признавайся, кто тебя научил выдумывать небылицы?»

Арестант упал на колени и признался, что врал, «надеясь получить за то свободу и награждение». Ни в какой подпольной организации он не состоит, а генерала Пашковского — просто выдумал. Так закончилось расследование версии о «диверсантах» Наполеона, заброшенных в Киев для поджога «матери городов русских». Комиссию Эртеля распустили. Самого универсального генерала направили в Мозырь командовать 2-м резервным корпусом.





А памятью киевского пожара осталась перепланировка Подола. Теперь это единственная часть Киева, где улицы, не бродят, как пьяные, а пересекаются перпендикулярно друг другу, как в Петербурге или Нью-Йорке. Между прочим, по уверению князя Долгорукого, огненная купель пошла городу на пользу: «Вся эта часть Киева погорела после моего путешествия в 1811 году; ныне она опять устроена и пожар способствовал ее украшению. Улицы разбиты гораздо правильнее, домы построены в порядке и по хорошим рисункам; везде промежутки наблюдены в пристойной мере. Нет прежней тесноты, которой опасность доказана была столь пагубным опытом. Глядя на Подол с Андреевской высоты, смотришь, точно на план, который раскинут на равнине и кажет вам в рисунке все улицы, закоулки города».