«С Богом, верой и штыком!»

1.

Уже с полвека, с водевиля «Гусарская баллада», в общественном восприятии война 1812 года существует как нечто совсем давнее и не вполне серьёзное, театральное. Мол, после 1941-го все эти фитили, сабельки – детскими выглядят. 

Актуализировать понимание грандиозности событий 1812 года (имея перспективой грядущие испытания) – задача, конечно, не только историков, но и художников, публицистов, философов.

Есть в современной исторической науке такой жанр, как микроистория. Глобальные процессы осмысливаются при изучении небольших сообществ людей, живших в конкретной местности и в определённое время. К таким сообществам, безусловно, можно отнести и офицеров, участвовавших в Бородинском сражении. Ими оставлены воспоминания, письма, дневники, реляции, записки…

Мы здесь не будем касаться процессов мирового масштаба, но при помощи одного слова, которое из-за частоты употребления и экспрессии, в нём содержащейся, можно назвать «ключевым», попробуем увидеть воочию тот ужасный день и пережить его эмоционально. Картина открывается, пожалуй, более впечатляющая, чем у великолепного Франца Рубо, ощутимей, чем возможно при современных 3D-технологиях. «Микрослово» эмоционально погружает в атмосферу события, высвечивает человека – даже и при всей простоте изложения. 

Слово, которое присутствует во всех описаниях Бородинского сражения - «ужас». Слово «ужас» и производные от него.

«В этот ужасный день», - произносит генерал граф М.С. Воронцов. «Бой яростный и ужасный», - говорит генерал Ермолов. «Какое ужасное сражение», - пишет поручик Ф. Глинка.

«…В день главного сражения, - вспоминал через годы Воронцов, - на меня была возложена оборона редутов первой линии на левом фланге, и мы должны были выдержать первую и жестокую атаку 5-6 французских дивизий, которые одновременно были брошены против этого пункта; более 200 орудий действовали против нас. Сопротивление не могло быть продолжительным, но оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моем левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повел его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а этот батальон почти уничтожен. Было почти 8 часов утра, и мне выпала судьба быть первым в длинном списке генералов, выбывших из строя в этот ужасный день…»

Об этом же эпизоде на Семёновских флешах и о его продолжении слышим и у генерала Ермолова: «Вдруг загорелся на левом нашем крыле пушечный и ружейный огонь. Двинулись страшные громады сил и, невзирая на сопротивление наше, в ужасающем виде, медленными подойдя шагами, овладели укреплениями нашими впереди села Семеновского. Недолго однако же могли удерживаться в них изгнанные, с беспримерным уроном отступили. Раздраженный неудачею неприятель собрал рассеянных, присоединил к ним свежие войска и возобновил нападение. Полки наступающие, разрушаемые губительным огнем наших батарей и пехоты, шли бестрепетно вперед. Дивизии графа Воронцова и Неверовского встретили их штыками, и любимое оружие русского солдата одно могло продлить сопротивление. Из рук в руки переходили батареи: потеря с нашей стороны выше вероятия и граф Воронцов ранен. Командир сводной гренадерской бригады полковник князь Кантакузин, изгоняя неприятеля из захваченного им укрепления, убит. Распоряжающий сими войсками на оконечности левого крыла армии генерал-лейтенант князь Горчаков 2-й (Андрей Иванович) получил рану…»

«О, мой друг! Какое ужасное сражение было под Бородином! – восклицает в своих «Письмах» Фёдор Глинка. – Сами французы говорят, что они сделали 60 000 выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов! Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. "Оценка людей, - говорит Екатерина, - не может сравняться ни с какими денежными убытками!" Но в отечественной войне и люди - ничто! Кровь льется как вода: никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой! Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть никогда еще, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле…»

Непременно стоит заметить: в этом фрагменте впервые возникает словосочетание «отечественная война» и именно в нашем понимании – как война народная. Писалось это через три дня после Бородина, 30 августа 1812 года. Тогда ещё не было мысли о заграничном походе – за пределы отечества. Широкое применение название «Отечественная война» получит через четверть века. 

И ещё - самое тяжёлое у Глинки, чему он был в тот день свидетель: «"Не заглядывайте в этот лесок, - сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, - там целые костры отпиленных рук и ног!"». Костры – это горы, вперемешку сваленных рук и ног, только что живых. Живи и помни тот зелёный лесок. «На месте, где перевязывали раны, - показывает Глинка, - лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей...»

 О молитве

2.

Сквозь одно слово можно увидеть картину сражения. Но заглянуть в русскую душу это слово не даст.Во-первых, для большинства, а это был народ в военном деле опытный, слово «ужас» вовсе не было тем чувством, которое ими руководит. Многие внутри сражения были именно как рыбы в воде. О том же славном генерале Милорадовиче не раз замечалось – под пулями он, как дома, а шипящее у ног его коня ядро – повод для шутки. И таковых было немало. Князь Пётр Вяземский говорит о тех, кого прежде видел лишь на балах и в свете: «На поле сражения встречался я также со многими своими городскими знакомыми… Странны были мне эти встречи на поле сражения. Впрочем, все эти господа были, более или менее, как у себя, или в знакомом доме. Я один был тут новичком и неловким провинциалом в блестящем и многолюдном столичном обществе…»

А вот каковы солдаты (по воспоминаниям ветеранов Лейб-гренадёрского полка): «Солдаты не шутили и не смеялись, а сидели и с нетерпением ожидали, когда дело дойдёт до штыка, - в ожидании же щипали траву. А тут около и спереди: дым, пыль, крики, стоны, свист пуль, ядер и гранат! Там вырвет ряд, там целую кучу людей перекалечит! а наши сидят себе спокойно…»

Сидят в окопе, ждут приказа, пальцами траву пощипывают, а в ней кузнечики; молятся солдаты…

Вот что и даст заглянуть в сердце русского человека, без чего неточна любая картина.

Историк Лейб-гренадёрского полка прапорщик Гребенщиков писал: «Вообще же в эту тяжёлую для России годину, все её верные сыны – солдаты русские, так сражались, так крепко стояли грудью за Православную веру, и Русского Царя, что трудно выделить какой бы то ни было полк; все умирали за Россию, как подобает умирать русскому человеку… Это сражение доказало, что если войска любят и преданы Царю, Отечеству и Вере, то число неприятеля ничего не значит, а так же очень мало значит искусство его!»

Лейб-гренадёрский полк стоял у деревни Утицы, откуда вчера в полдень, 25 августа, начался крестный ход с чудотворной иконой Божией Матери, вынесенной из Смоленска. Гребенщиков пишет: «Солдат кропили св. водой. Тысячи людей стояли и молились о спасении Веры, Царя и Отечества Русского народа! На середине позиции икону встретил князь Кутузов; он, окружённый многочисленной свитой, приложился к ней и сделал земной поклон...»

И вот важная подробность, и какая важная: «Между тем купечество и весь русский люд принесли богатое угощение своим храбрым защитникам. Но когда каптенармусы стали звать солдат выпить чарку водки, так многие отказывались, говоря, что не к простому празднику готовятся, а лечь за родную землю, - а потому молиться надо, а не пить! Погода была хотя ясная, но сырая и холодная. Несмотря на это, костров почти нигде не было разведено – до них ли в такую минуту! Ни песен, ни смеху не слыхать. Все молились…» Ну а «французы стояли в виду наших и пировали целый день и ночь с 25-го на 26-е. Но вот взошло солнышко. Утро было ясное; праздничная погода…»

Фёдор Глинка писал не лишь дневник:

«Мы вперед, вперед, ребята,

С Богом, верой и штыком!

Вера нам и верность свята:

Победим или умрем!»

Вера Православная, молитва – вот что было воздухом Бородина. Двигателем воинского подвига – осознание святости дела.

Бородино – конечно, русская победа: враг не добился поставленной цели, не разгромил русскую армию. Кутузов отвёл войска в надлежащем порядке. Лихой Милорадович прикрывал отход.

3.

Когда говорят (например, Евгений Тарле), что после сражения «никто до последней минуты не мог при всех усилиях понять, чего же хочет Кутузов», а сам он, мол, уже принял решение оставить Москву без нового сражения, то этим приписывается Кутузову какое-то явно нерусское свойство. Да, Кутузов мог, воюя ещё весной 1812 года с Турцией, обвести вокруг пальца всех турецких мурз и визирей, видя их насквозь, зная особенности и пристрастья каждого, подталкивая их к тем поступкам, которые нужны России. Он так в мае и завершил войну, разгромив своей 15-тысячной армией 60-тысячную османскую, подписал мир, обезопасив границу с юга, за что и был награждён титулом графа, а вскоре и светлейшего князя.

Но игра с турками – одно. Москва же не могла быть отдана русским человеком, даже и столь недюжинного ума, по холодному расчёту, мол, «потеря Москвы не есть ещё потеря России». Подобные высказывания хрестоматийны. Тарле полагает, что Кутузов умышленно путал окружающих, говоря приближённым вещи противоположные. Например, генералу Тормасову: «Настоящий мой предмет есть спасение Москвы». А генералу Ермолову светлейший вознамерился пощупать пульс, когда тот заикнулся о необходимости оставить Москву: «Здоров ли ты?» Тарле говорит, что Кутузов «путал и противоречил себе, но всё это для того, чтобы показать прежде всего солдатам, что он ни за что не хочет отдавать Москву», мол, «ни за что не хотел уходить, да что же поделаешь, если Божья воля». Слово «Бог» в труде советского академика Евгения Тарле (1874-1955) писано со строчной буквы то ли в духе времени, то ли не лишь по этой причине. Хотя из его биографии и известно, что происходил он из рода цадиков, но при поступлении в Киевский университет был крещён. 

Представляется, Кутузов действительно до последнего момента не знал, как быть. Всё существо протестовало против мысли оставить Москву и отдать её святыни на осквернение. Известно, Кутузов был молитвенник, он любил церковную службу, он искал исполнить не свою, но Божию волю. Он ждал откровения. А когда прояснилось, он и произнёс, вдруг оборвав совещание: «Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством». 

Своё личное мнение его уже не интересовало.

Ночью он плакал в своей избе.

+++

Поле Куликово, Бородинское поле, Прохоровское поле… 

У каждого русского века – своё. 

Поле ХХI века пока ещё безымянно…

Олег БИБИКОВ, ФСК