Россия имеет гораздо больше общего с морской Англией, чем с континентальной Европой – из-за отсутствия Номоса Земли. Ещё один стержень нашей государственности – скифское кочевье. Дополняет этот причудливый ансамбль технократизм позднего Рима.

 

+++

Тема национализма, проблемности в формировании в России национального государства неизбежно связана с ещё одной темой – геополитического номоса применительно к России и применительно к русским.

Господствующая или, по крайней мере, претендующая господствовать точка зрения по этому вопросу заключается в том, что Россия и русские являются классическими носителями Номоса Земли, а сама Россия представляет собой органическую Империю (Большое Пространство), в которой вокруг стержневого русского народа сложился и существует полиэтнический симбиоз этносов и культур.

Определенную роль в придании этой концепции философско-геополитического лоска сыграла школа Александра Дугина, который имплицировал представления немецкой геополитической и в целом консервативно-революционной мысли на русскую почву. Именно немецкие теоретики, как известно, развили мысль о неизбежности противоборства между морскими и сухопутными державами, обосновывая создание блока стран Оси: Рима, Берлина и Токио.

Александр Дугин в своей книге «Основы геополитики» немало писал о том, что Россия, по своей природе являющаяся сухопутной державой, должна была участвовать в этом союзе против враждебных сухопутным державам Англии и США. Однако вот незадача, союза между Россией и Германией не получилось, и Россия не только во вторую, но и в первую мировую войну воевала против родственной ей, по представлениям континенталистов, Германии и на стороне якобы чуждой Англии. Единственное, чем могли и могут объяснить это досадное недоразумение неоевразийцы, то есть, сторонники теории сухопутной сущности России, это, конечно, заговором внешних сил, которые за разом и сталкивали братские народы, вопреки их интересам, требующим союза.

Однако в таком случае к двум досадным недоразумениям надо прибавить ещё одно – войну с наполеоновской Францией, когда сухопутная де Россия в очередной раз оказалась по одну сторону баррикад с морской Англией против объединенной континентальной Европы во главе с Наполеоном, который предлагал России идти вместе к Индийскому океану бить Англию и делить её колонии. Правда, тут, в оправдание срыва такого союза тоже можно привести заговор – ведь Наполеон именно об этом уже и договорился с Павлом I, после чего его быстренько придушили заговорщики, передав власть на дух не переносящему Наполеона либералу Александру. Схожая история была и с Петром III, которому союз с прусским королем Фридрихом Великим стоил собственного царства в результате переворота.

Словом, с континентальной линией геополитики у нас сплошь получается какая-то незадача – как только перспектива таковой нарисуется на горизонте, так тут же происходит либо заговор, либо переворот.

Так что же в таком случае является случайностью, а что закономерностью – сухопутная ориентация геополитики России или, наоборот, борьба против сухопутных проектов в симбиозе с морскими геополитическими?

Собственно, в данном случае речь идет даже не геополитике как таковой, в привычном у нас понимании взаимоотношений различных государств. Речь в первую очередь о сущности самого русского порядка, России как геополитического феномена.

Некритически перенеся на русскую почву представления немецких консервативных теоретиков, в первую очередь, Карла Шмитта, о Номосе Земли, носителем которого де по аналогии с Германией является и Россия, Александр Дугин, опьянённый германофилией (а какой подлинный консерватор не был очарован «сумрачным германским гением»?), на мой взгляд, потерял главную суть идеи и творчества последнего. А она заключалась в том, что Карл Шмитт был не столько геополитиком, сколько юристом, точнее философом права и политики. Применительно к порядку земли, да, но это применительно означает то, что есть нечто главное, что должно быть применимо. А вот оно-то и было потеряно школой Александра Дугина, некритически перенесшего представления о Номосе Земли на Россию.

Как же понимал Номос Земли сам Шмитт? Об этом он подробно пишет в своем одноименном произведении. Вот важная цитата из него:

«Nomos же происходит от глагола nemein, означающего как «разделять», так и «пасти». Поэтому номос — это тот непосредственный образ, который делает пространственно зримым политический и социальный порядок того или иного народа, первое измерение и размежевание пастбища, т. е. захват земли и заключенный в нём, вытекающий из него конкретный порядок; говоря словами Канта: «закон  разделения того, что находится на земле, на мое и твоё»; или, если мы используем другое точное, на этот раз английское, выражение: radical title. Hoмос — это мера, в соответствии с определенным порядком делящая поверхность Земли и ее локализующая, а также заданная этой мерой форма политического, социального и религиозного порядка».

Как мы видим, схватив то, что лежит на поверхности, наши неоевразийцы упустили суть – речь у Шмитта идет о разграничении земли не только между странами, но и о разграничении земли как основе порядка как такового, иначе говоря, правопорядка. Аристотель усиливает эту мысль, когда говорит о составляющем основу порядка среднем классе и неприкосновенности его собственности даже для высшего органа власти Афин – демократического собрания. Иначе говоря, речь идет о существовании порядка и императива, стоящего над политическим сувереном, соблюдение и защита которого придают ему легитимность, а не зависят от него. По сути, мы имеем дело с реальностью естественного права, причем, в самом прямом и буквальном понимании.

Конечно, неправильно было бы представлять концепцию Шмитта как всего лишь гимн частной собственности, особенно в её либерально-рационалистическом осмыслении. Шмитт пишет о праве на землю, нераздельно связанном с этой землей, то есть об укоренённом в почве во всех смыслах правовом социальном порядке. Эта укорененность права в земле и вместе с тем разграничение своего от чужого, которое является основой Номоса Земли, есть то, что кардинально отличает его от Стихии Моря.

Морской порядок в наши дни Шмитт связывает с Англией, но важно понять, что речь идёт не об Англии как таковой, потому что когда она была обычным островом, она так же, как и остальная Европа воплощала в себе Номос Земли. Всё изменилось именно в эпоху географических открытий и колониальных завоеваний, когда основными проводниками британского политического порядка в мире стали экстерриториальные, не только не связанные с Номосом Земли, но и враждебные ему объединения вроде пиратов и военно-коммерческих компаний вроде Британской Ост-Индийской.

В отличие от разграниченной между законными владельцами (и границы, и сами владельцы при этом могли меняться, но неизменным оставался принцип границы, отделение своего от чужого) земли Старого Света, море как основное, связующее новый мир пространство коммуникаций, а также и сами земли Нового Света в первое время представляли собой tabula rasa, феномены, на которые не распространялись ценности и принципы традиционного, укоренённого в почве правого порядка. Именно поэтому они и притягивали к себе людей соответствующего типа, и выковывали их, и создавали принципиально новый тип общественных отношений – беспочвенных и бескорневых, с точки зрения Старого Света, динамичных и мобильных, с точки зрения Нового.

Ну а что же Россия, где ее место в этой классификации? Существовал ли когда-нибудь в России, тем более, был ли для неё определяющим Номос Земли? Для подобного утверждения нет никаких оснований ни в части внутреннего устройства российского пространства, ни в том, что касается его отношений с внешним миром.

Если говорить о самой России (подчеркнем, что речь идет именно о России, берущей свое начало с правления Ивана Грозного), то её внутреннее устройство всегда представляло собой скорее противоположность Номосу Земли – полное отсутствие или неразвитость, нераспространённость личной собственности, личного пространства, гарантий и неприкосновенности частных интересов, причем, на всех уровнях – не только загнанного в рабство низового населения, но и феодальной аристократии и бюргерства, из напряженных отношений которых и вырос правовой и социальный порядок, Номос континентальной Европы.

Откуда же могла появиться укоренённость как основа социального порядка в стране, где вообще практически ни у кого на протяжении большей части истории не было гарантированного, отгороженного от других, защищённого личного пространства? Где, ладно бы, продавали деревнями крестьян, но и регулярно раскулачивали аристократию, купцов и даже церкви, где цари могли таскать за бороды своих дворян, насильно брить их и переодевать в чужеземные платья, а их жен и дочерей заставлять оголяться, как блядей?

Совершенно закономерно, что такой порядок выталкивал огромные массы людей в кочевое движение, вся история которого говорит о том, что самой России как геополитическому образованию было тоже абсолютно несвойственно стремиться к существованию в системе координат разграниченных осёдлых пространств. Российское государство меняло свои границы всю историю, стремясь к непрерывному расширению, в последний, советский этап практически на весь мир. Но вот что интересно – все геополитические приобретения государства как такового в итоге от России отпали: Средняя Азия, Прибалтика, Польша и Финляндия, Закавказье и даже Украина и Беларусь (очевидно, эта же участь рано или поздно ждёт и Северный Кавказ). А вот что оказалось прочно вшито в российский государственный организм, так это плоды активности русского аналога британских пиратов – казаков, которые расширили границы России до Тихого Океана и взяли её в рубежное кольцо на Амуре, на Урале, на Юге России (Дон и Кубань).

Так что Российская империя по модели своей геополитической организации куда ближе к морской Британской империи, чем к континентальной имперской организации Европы, которую хорошо описывает в уже упомянутом произведении Шмитт. Из сухопутной тверди Британских островов, в самих себе являвшихся воплощением Номоса Земли, Империя выталкивала человеческие потоки, которые осваивали пространства, находящегося вне этого Номоса, перековывались в них в новых людей, и только благодаря этому превратили Британию в могущественнейшую мировую державу. В России пустые, бескорневые новые пространства тоже осваивали люди особого типа, вытолкнутые из метрополии, но с тем отличием, что сама русская метрополия в отличие от Британии не воплощала в себе Номоса Земли с его правовым разграничительно-укорененным порядком.

Интересную концепцию по этому поводу предложил Эдуард Надточий в своей работе «Развивая Тамерлана». В ней он сформулировал радикальную мысль о том, что природа России является не сухопутной, не геополитический, но кочевой и хронополитической. Причем, Надточий, признавая зачатки Номоса Земли в Киевской Руси, склонен считать, что уже в её времена русские земли были в такой же степени связаны с оседлым европейским вектором развития, в какой и с евразийским кочевым, который возобладал закономерно, а отнюдь не случайно (в конце текста см. комментарий философа Эдуарда Надточего).

Теории о промежуточном типе России между оседлыми и кочевыми культурами придерживается и современный российский социолог Игорь Кузнецов, развивающий концепцию России как контактной цивилизации. Вот что он, в частности, говорит:

«Чтобы вы поняли, я хочу привести еще один пример – когда мы говорим: «Кто такие русские?». Возьмем их отношение к земле. То, что у нас плохие дороги, – это понятно (это тоже определенное отношение к земле). То, что наши усадебные крестьянские постройки с точки зрения европейских стандартов очень неряшливы, то, что мы часто не соблюдаем экологические европейские нормы, – это поведенческие характеристики. Мы применяем европейский концепт связи определённых поведенческих характеристик с определенными особенностями ментальности и пытаемся реконструировать, условно говоря, характер людей исходя из устойчивых, постоянно воспроизводимых этими людьми поведенческих моделей, То есть каков должен быть человек, если он так себя ведёт.

В европейской логике таких аттрибуций, которая в рамках многовековой европоцентристской традиции стала считаться единственно возможной и само собой разумеющейся, естественной, получается, что человек такого поведения и неряха, и лентяй, и не умеет работать, и руки у него не из того места растут, и т.д., поскольку для европейца, представителя классического оседлой культуры, этот кусок земли дан однажды и навсегда и другого не будет ни для него, ни для его потомков, землю надо культивировать и относиться к ней бережно. Но совсем другое отношение к земле у кочевника, для него земля – это скорее пространство, по которому можно передвигаться; если данная часть пространства стала плоха, ничто не мешает переместиться в другую его часть. И в этом плане для меня более эвристичным оказывается предположить, что русские, с точки зрения европейцев, – кочевники, у них очень кочевое отношение к земле. А с точки зрения кочевников, – они оседлые земледельцы, потому что в основном занимаются обработкой земли».

Действительно, необжитость, необустроенность русского пространства делает его по духу («номосу», если так можно сказать) больше степным и полукочевым, чем оседлым. В эту же копилку можно подбросить ещё не одну монетку: и подсечно-огневое земледелие, которое во многих местах было вытеснено только в эпоху вестернизации, и бродячий уклад значительной части обездоленного (то есть, лишённого своей доли в земле) низового русского населения (русский наместник Величко писал о русском крестьянском бродяжничестве как о биче русской колониальной политики на Кавказе), и, если брать глубже, военно-кочевой уклад скифско-сарматского этнического субстрата, вполне возможно, являющегося истоком русского казачества.

Однако можно ли из всего этого сделать вывод о том, что Россия является «кочевой цивилизацией», как, например, Орда, на обломках которой она сформировалась? Мой ответ на этот вопрос отрицательный. Точнее, скажем так, не всё так просто.

Первое, что опровергает кочевую сущность российской геополитической организации и делает её кардинально отличной от ордынской – это неразвитость кровно-родственной организации общества, лежащей в основе последней. Монголы, как и подавляющее большинство кочевых народов, представляли собой родоплеменной союз, основанный на структурировании и культивировании кровного родства.

В российской традиции этот элемент практически отсутствует, он последовательно искоренялся государственной властью, являющейся основным субъектом генерирования геополитической воли в России, но вполне возможно, что он был изначально слаб у этнического субстрата основного населении России – предков русских. Так, русско-советский историк Кузьмин отмечал, что в отличие от германских племен, названия которых восходят к именам их предков, и чья организация является четко кровнородственной, восточнославянские племена назывались по тем или иным местностям (поляне, древляне, северяне, славяне ильменские и т.д.), а их организация представляла собой территориальные общины.

По-видимому, слабая кровнородственная организация значительной части этнического массива будущих великороссов становится одной из причин их эффективного огосударствления, прикрепления к земле и использования в качестве тяглово-служивого демографического ресурса изначально имперской российской власти.

Всё не так у невольного ударного отряда имперской России – казаков. Невольных не в том смысле, что они были невольными, как большинство великороссов, а в том, что, идя за вольготной жизнью в новые земли, как это делал атаман Ермак, они невольно расширяли территорию Российского государства, которое их фактически и выдавливало из своей метрополии.

Казаки, действительно, были людьми полукочевыми, раз, и организованными по родовому, а не общинному принципу, два. Понятие и ценности рода у казаков были хорошо развиты, а вот община в её крестьянском понимании как таковая отсутствовала – казачьи семьи жили отдельно, в своих хатах, вели хозяйство хуторами и даже являлись на службу со своими конями, оружием и обмундированием, приобретенным на собственные средства. Можно сказать, что именно здесь, а не в метрополии в отличие от Британии, в своеобразной форме действовал Номос Земли, его зачатки в виде представлений о личной свободе, чести, собственности, разграничении пространства – не только частного внутри казаков, но и публичного, в виде границы между казачьей вольной землёй и остальной Россией.

В этом смысле Россия строилась как Британия наоборот и развивалась симбиозом между двумя полюсами своего социального пространства: мужиками и казаками. Мужики были орудием и инструментом государства как такового, его безотказным демографическим, экономическим и военным ресурсом, на котором оно строилось и держалось, казаки были открывателями новых пространств и защитниками неспокойных рубежей, на свой страх и риск в обмен на землю и волю.

Обретшей техническую завершенность Империи были не нужны казаки – в итоге длительного, хотя и вынужденного соревнования победу над ними одержали мужики. Мужики и распоряжающаяся ими власть, не заинтересованная в легальном, открытом структурировании ни элиты, ни аристотельского среднего класса, являющегося опорой и носителем Номоса.

Это явно не кочевая модель организации социума, как Орда, но столь же явно и не земельно-корневая, как континентальная Европа. А какая же в таком случае?

Николай Бердяев в своей работе «Судьба России» посреди прочих антиномий перечислял такие крайности по отношению к государственности на Руси:

«Россия -  самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский  народ  – самый аполитический  народ, никогда не умевший  устраивать свою  землю. Все подлинно русские, национальные  наши  писатели,  мыслители, публицисты -  все  были  безгосударственниками,  своеобразными  анархистами.

Анархизм – явление  русского духа, он по-разному был присущ и нашим  крайним левым,  и  нашим  крайним  правым.  Славянофилы  и  Достоевский – такие же в сущности анархисты,  как и Михаил Бакунин или  Кропоткин.  Эта  анархическая русская природа нашла в себе типическое  выражение  в  религиозном анархизме Льва  Толстого.  Русская  интеллигенция, хотя  и  зараженная  поверхностными позитивистическими идеями, была чисто русской в своей  безгосударственности».

Но если отойти от эмоций и рассматривать этот вопрос с номосной точки зрения, мы увидим, что в русской истории в напряженных взаимоотношениях между собой действовали два начала.

Одно начало – стихийное, полукочевое, вполне возможно происходящее из скифо-сарматских корней северных индоевропейцев – предков значительной части нынешних русских.

Второе – технократическое, мобилизационно-крепостное (где закрепощение является орудием мобилизации), черпающее свою легитимность в мифе сакрального государства. Таким мифом у нас стал, конечно, римский миф, миф Третьего Рима, лживый и беспочвенный не только в части его правопреемства от Византии, все влияние которой на Русь было чисто поверхностным и колониальным, но и по отношению к феномену оригинального Рима. Подлинный Рим в своих истоках был номократической империей par excellence, его основанием было как римское гражданское право, которое легло в основу всего западного права, так и разделение  на jus civile и jus gentium.

Это поздний Рим, цезаристский и империалистический, оторванный от корней и отеческих нравов, а после эдикта Каракаллы и вовсе превратившийся в мультирасовый сброд, стал инструментом вырождения самих римлян и подавления завоеванных ими народов. Вот его цезаристскую мифологию, призванную заместить простые и аскетичные отеческие нравы, и унаследовал российский империализм, русский римский миф.

Но эта римская русская линия была ближе скорее к восточным деспотиям, чем к Риму как таковому, феномен которого неотделим от развития из номократической римской республики. Именно поэтому здесь можно было найти jus gentium (особый правовой статус Финляндии, Польши, Бухары, Дона с Кубанью), но почти не было jus civile.

Русский римский феномен был парадоксальным сочетанием восточной деспотии по сути с западническим цивилизаторством по форме, которое воспроизводило себя и в доктрине Третьего Рима, и в Империи Петра, и в ультра-западническом коммунистическом проекте, воплощавшемся ультра-восточнодеспотическими методами.

Поздний, цезаристский Рим, равно как и восточные деспотии по своей сути есть ни что иное как технократии.

Именно технократия как обожествление техники (государство, бюрократия, имперскость являются ничем иным как техникой), наделение её сакральным характером. Одним из примеров таких технократий был Египет, сумевший создать идеальную ирригационную систему, армию, вошедшие в историю пирамиды, которые, не будем этого забывать, были не только памятниками архитектуры, но и культово-магическими центрами, где была осуществлена мумификация трупов фараонов с явной претензией на обеспечение бессмертия.

В этой чистой технократии не было и не могло быть никакого Номоса, ибо всё египетское общество представляло собой военно-хозяйственно-бюрократическую машину, состоящую из служивых людей и тяглового населения.

Такой же машиной всегда было и российское государство, являющееся ядром геополитического феномена исторической России, возникшей на пост-ордынских просторах Евразии. Однако подобно Британии с её пиратами эта машина веками эффективно использовала энергию низовых сил Евразии, которым было тесно в её рамках и которые уходили от нее за волей и землей, невольно расширяя при этом выдавливающую их империю.

Каковое происхождение этой машины в наших широтах? Трудно сказать. Некоторые кивают головой на имманентность ордынского уклада для евразийского пространства. Однако Орда не бюрократический и не технократический феномен – это чистая спонтанность родоплеменного военно-кочевого общества, равно каким была и Скифия – не монгольская, а наша североиранская, арийская военно-кочевая орда.

В этом смысле у североевразийского пространства действительно существует свой «номос», архетипически встроенный в менталитет двух основных его компонентов – северных арийцев и тюрок, сосуществованием, борьбой и соседством которых определялась история этих пространств. Этнический плюрализм, своего рода евразийский jus gentium является его отличительной чертой. В этом смысле показательно, что ордынский порядок, вопреки тому, что ему приписывают современные русские националисты, называющие эрэфию Новой Ордой, не угрожал не только этнической идентичности русских земель, но и европейской идентичности тех из них, которые были действительно органической частью Европы.

В этом смысле именно ордынский уклад, а Орду можно перевести на русский как Порядок – правление без структуралистского государства, гораздо в большей степени отвечает целям сохранения не только различных этнических идентичностей, но и различных культурных векторов внутри североевразийского пространства. По сути, речь может идти о североевразийском аналоге Священной Римской Империи германской нации – пластичного объединении различных земель и народов под эгидой военно-политической корпорации без бюрократии и централизованного государства.

Такая Орда отнюдь не обязательно должна быть монгольской или азиатской – правление варягов тоже по сути являлось Ордой, ибо не имело под собой централизованного государства, а строилось на контроле мобильной воинской дружины за транспортными коммуникациями и обложении местного населения налогами, обеспечивающими деятельность той консорции, что генерировала геополитическую субъектность и волю этих пространств. В принципе уже князья Руси, будучи, европейцами, вступали в договорные отношения с местными кочевниками – половцами, печенегами, сохранявшими свой уклад.

Сосуществование на просторах Северной Евразии носителей кочевых уклада и ценностей с оседлыми земледельческими, тяготеющими к разграничительной укорененности Номоса Земли является абсолютно неизбежным. Причем, это касается взаимоотношений не только разных народов, но и частей разнообразного русского мира с различием укладов его земель. Именно об него каждый раз разбиваются попытки создать из русских некий монолит, будь то западнический или евразийский – возникшие из разных восточнославянских племен, во взаимодействии с разными этническими субстратами и соседями, сами русские изначально были разными – тяготеющими к различным укладам и ценностям.

 

ttolk.ru