В начале ХХ века галицкие крестьяне, населявшие окрестности императорско-королевского города Лемберг, свято верили, что Господь скоро...
...покарает это гнездо порока за грехи и низринет его прямо в Преисподнюю. Они искренне считали, что Львов – это не только Вавилон, но и Содом с Гоморрой, помещенные дьяволом в их краю.
Как-то мне попались воспоминания крупного деятеля львовской «Просвіти» Степана Шаха, напечатанные в Мюнхене в 1955 году издательством «Християнський голос». Шах никогда не был не только коммунистом, но даже москвофилом. Биография его – образец для любого националиста: простой сельский хлоп, родившийся в 15 километрах от Львова и отданный родными во львовскую гимназию, потом – офицер австро-венгерской и Галицкой армий, участник боев с русскими и поляками, видный «просвитянин» в межвоенный период и, наконец, эмигрант.
Вспоминая, как напутствовала его 80-летняя бабушка, когда он отправлялся во Львов поступать в гимназию, Степан Шах процитировал ее фразу, навсегда запавшую в его детскую память: «Львів – це не лише Вавилон, але й Содома Гомора». Таким образом бабушка пыталась уберечь внука от львовских искушений, «бо у Львові жиють люди «всякої мови, всякої масти і сладострасти». Уже із цих слів видно, яке було в нас вдома, в нашій місцевості, наставлення до Львова».
Видно из этих слов и то, какая пропасть существовала всего сто лет назад между польско-немецко-еврейским Львовом и русинской Львовщиной. По словам Шаха, «половина населення нашого містечка працювала й на хліб заробляла у Львові – чи то торгівлею, чи то фахово-ремісничою, чи то сезоновою будівельною або фабричною працею. В кожній родині була своєрідна львівська біржа праці й цін на товари; навіть діти були вже поінформовані, які були ціни у Львові на господарські продукти перед жовківською рогачкою, а які в місті на Ринку, які на овочі на Стрілецькій площі, а які на юхтові чоботи, чи «сардаки» або баранкові шапки на Старім Ринку, які на пряжу і клочча на Старотандетній вулиці, а які на ткані полотна на Краківській площі і т.п.».
Обстоятельный Шах, которого неплохо выдрессировали на курсах австрийских офицеров запаса, сразу вводит нас в систему отношений между Львовом и теми, кого сегодня мы называем западными украинцами. Львов был, прежде всего, местом, куда они отправлялись на сезонные заработки, как сегодня их потомки едут в Испанию или Португалию. Отдав «европейскому» городу свой нехитрый труд, взамен эти селяне могли получить только самые простые и дешевые товары – бараньи шапки, юхтовые сапоги (то есть, из грубой телячьей кожи, обработанной дегтем), «сардаки» (примитивную верхнюю одежду гуцулов, одинаковую для мужчин и для женщин и пошитую из цельного куска сукна), нитки и полотно…
Кстати, самой распространенной профессией во Львове для жителей окрестных сел являлось ремесло водоноса. Не водовоза, а именно ВОДОНОСА. Львов обзавелся централизованным водопроводом достаточно поздно – только в начале прошлого века. До этого воду брали из колодцев и скважин. Поляки и евреи, населявшие город, ленились лично таскать воду в свои квартиры на третий или четвертый этаж. Это было занятием будущих украинцев из села, еще не знавших, что они «украинцы» и называвших себя просто русинами.
Степан Шах еще застал этих львовских водоносов живьем во время своего первого приезда в город в 1900 году: «Пообідавши скорше, ніж мій батько і вуйко, які ще задержались при пиві, я вийшов, щоб подивитися на площу. Мене цікавила бетонова криниця, що стояла по середині площі і з якої витрискувала з рурок з двох сторін цюрком вода, хоч ніхто її не помпував. Підходжу ближче; біля неї більше людей, що чекають на свою чергу, щоб набрати води. І впадає мені в очі своєрідний порядок. По одній стороні жінки, переважно дівчата зі збанками і бляшанками, а по другій мужчини з коновками, з коромислами і з подушечками на правім рамені. Жіноцтво говорило переважно по-українськи; були це, як відомо, українські дівчата зі сіл, що служили у Львові як домашня прислуга по польських і жидівських домах. Мужчини натомість були професійними львівськими водоносами, що носили на коромислах в коновках воду по домах, виносячи її до мешкань на різні поверхи, за оплатою і в той спосіб заробляли на хліб: був це колись спеціальний тип львівського пролетаріату, який вже зовнішнім виглядом зраджував свою «професію», з обниженим правим раменем, похиленим ходом, яких можна би схарактеризувати одним лемківським словом «хиляки».
Такая вот картина! «Рамено» – это не ремень, если кто подумал, а плечо (слово общее в галицком диалекте с польским языком), «рура» – «труба» (заимствование из немецкого), «коновка» – что-то вроде ведра. А «хиляк» с перекошенным плечом и ведром на коромысле – это львовский украинец образца 1900 года, несущий воду в польскую или еврейскую квартиру. Во времена детства мемуриста он как раз доживал последние дни.
Был и еще один львовский «украинский» тип – профессиональный дроворуб. Этот субъект, за неимением другого выбора, колол дрова для домовых печек в тех же польских и еврейских обиталищах. Его тоже уничтожил технический прогресс после того, как в начале ХХ века до Львова доползла европейская мода топить не дровами, а углем. Водопровод и угольные брикеты «съели» этих львовских украинцев, как овцы в знаменитой английской поговорке – людей.
Мемуары Степана Шаха «Львів – місто моєї молодсти» представляют библиографическую редкость. А жаль! Мозг их автора напоминает библиотечный каталог с выдвижными ящичками, куда попало все, что видел его обладатель. Пунктуальный Шах перечислил все львовские гимназии, все школы, все более-менее заметные церкви и костелы, предприятия, пивнушки и достопримечательности. В результате получилась впечатляющая картина. Из описания этого «просвитянина» выходит, что Львов был чьим угодно Вавилоном, только не украинским. Точнее, украинским Вавилоном – в последнюю очередь.
Вот маленький Степан, соскочив на ходу с конки, пробегает с отцом во время первого посещения Львова какую-то запущенную церквушку и узнает, что это место его греко-католической религии: «Ідучи на Стрілецьку площу, переходили ми попри церкву св. Миколая, яка була чорна від пороху і робила прикре вражіння. Мій батько, знімаючи шапку, відізвався: «Тут нема для кого правити, самі жиди довкола».
Вот мемуарист с жалостью констатирует, что во Львове не было памятника ни одному древнерусскому или украинскому деятелю – даже пресловутому Даниилу Галицкому! Зато имелся монумент Мицкевичу и польскому королю Яну Собесскому.
Никому не был нужен во Львове при жизни и тот же Иван Франко. Впадая в праведный интеллигентский плач, в общем-то ему не свойственный, Степан Шах начинает причитать: «Як віддячилася галицько-українська суспільність своєму «Каменяреві-Мойсеєві» Іванові Франкові за його 50-літню працю на шляху до поступу, про те свідчить найвимовніше факт, що автор боєвого гимну «Не пора» мусів заробляти на щоденний хліб для себе, дружини й четверо дітей через довгих 10 літ журналістичним пером в польському поступовому щоденнику «Kuryer Lwowski», що виходив під редакцією «людовця» Болеслава Вислоуха, поки його польські колеги по перу не збойкотували. А дальше Івана Франка, що був засуджений австрійським судом за революційну діяльність на півторарічну в'язницю, виключено на загальних зборах «Просвіти» із членів товариства, замість звеличати його як свого «лицаря без боязні і догани».
Плохо было, оказывается, Ивану Франко при жизни во Львове! Не ценили выдающегося современника не только львовские водоносы, не подозревавшие о его существовании, но даже и передовые интеллигенты, воображавшие себя «первыми украинцами». А подлая «Просвіта» исключила нынешнюю гордость Галичины из своих рядов, узнав о неприятностях творца современной галицко-украинской литературы с австрийской полицией. Так кого они больше любили: будущее Украины или «доброго цісаря Франца-Йосипа»? По-моему, ответ очевиден. Если бы не поляк-демократ Болеслав Вислоух, сдох бы Каменяр от голода и холода, не дописав и первого тома своего собрания сочинений. И ни одна праведная украинская душа ему бы даже дров не наколола!
Очевидно, львовская «Просвіта» прозорливо полагала, что украинскую литературу, как и Украину, сочинит для нее австрийская императорско-королевская полиция, а также последний претендент на украинский престол – еще не родившийся на момент ареста Ивана Франко Василь Вышиваный (он же эрцгерцог Вильгельм Габсбург), служивший во время Первой Мировой войны в Сичевых Стрельцах и любивший пописывать украиноязычные стишки. (Хотя с этим его поэтическим «даром» еще вопрос – подозреваю, что вирши за Их Высочество насочинял какой-то пронырливый галицкий писака-протогрантоед. Для пиара заказчика. Чтобы подчеркнуть близость «будущего монарха» к львовским водоносам.) Кстати, занятно вышло бы – не лопни старушка Австро-Венгрия, стал бы Вильгельм украинским королем Василем Первым! Учили бы мы байку об основателе украинской литературы Вильгельме Габсбурге вместо навязанного «совітами» селянского сына Ивана Франко (замечу: удивительно нудного писателя), которым мучили нас в киевской школе, благодаря «совітам».
Но предоставим еще разок слово Степану Шаху, замузеевшему для потомков предсказание своей бабушки о будущем города Льва. Точнее, об отсутствии у него всякого будущего: «Від моєї бабуні чув я, що Львів лежав колись так само високо, як наше містечко. Та що його ріка була чиста, з якої люди і звірята пили здорову воду, але що львовяне з часом, як до міста наплило всякого народу і як з нього нові люди зробили Вавилонську вежу, дуже почали грішити – прокльонами, обманством, злодійством, п'янством і всякими «невимовними прогрішеніями» – гірше поган, то Пан-Біг остеріг місто двократним землетрусом перед загладою… При кожнім землетрусі обнизився позем міста, ріка засмерділась, але люди не схаменулись. Коли приїхати до Львова, оповідала нам, внукам, бабуня, то слухати годі, як ті люди кленуть, прозиваються, як на кожнім кроці шахрують, як в живі очі крадуть людям з воза, перед церквами не перехрестяться, ані навіть не здіймають шапки, пускають фальшиві гроші, і якщо так дальше буде, то, казала вона, Львів одного дня западеться за кару під землю, бо нинішній Львів – це біблійні Содома й Гомора; а на тім місці постане смердяче озеро, як мерзенне Мертве море, над яким навіть ніяка птиця не перелетить».
Олесь Бузина
