В выходные дни состоялись первые за два года лекции по «неокономике», в процессе которых слушатели задавали разные вопросы, в т. ч. почему новую интерпретацию макроэкономики и, соответственно, теорию кризиса придумали у нас, а не в США, Великобритании, Германии или еще где-то. Ответ на данный вопрос мы уже давали в том или ином виде, но имеет смысл вернуться к нему еще раз. Итак, напомню, что соответствующая наука достаточно долгое время, с момента своего возникновения в конце XVIII века, называлась «политэкономия». Связано это было с тем, что ее авторы на протяжении ста лет отдавали себе отчет в том, что это – общественная наука, принципиально связанная с интересами больших групп людей, которые тщательно следят, чтобы ее развитие не противоречило их интересам. В математике такую ситуацию представить себе трудно, в физике она была, но носила специфический и позитивный для науки характер: колоссальные вложения в науку в период создания атомного оружия. А вот для политэкономии все оказалось сложнее.
Начались проблемы, естественно, с Маркса, который впервые выдвинул тезис о том, что капитализм принципиально ограничен во времени, и обосновал механизм классовой борьбы. Само по себе такое научное открытие мало кого бы взволновало, за исключением экспертов, но создание коммунистических партий, а затем и появление СССР напугало капитализм страшно. И он начал борьбу за принципиальное изменение всех общественных наук с целью доказать (или фальсифицировать доказательство) свое право на вечное существование. И именно в рамках данной работы появилось то, что сегодня называется «экономикс», а термин «политэкономия» был напрочь выгнан с порога академических заведений, чтобы никто о нем и не вспоминал. Кстати, в нашей стране это произошло буквально за десятилетия: кто-нибудь знает хоть один университет или другой вуз, в котором сегодня читают политэкономию?
В процессе этой работы, естественно, были созданы многочисленные экономические и социологические школы, борьбу некоторых из них мы сегодня видим (например, монетаристов и кейнсианцев). Но все эти школы выстроены на базе единого языка, созданного за последние сто лет, в котором нет места марксистским и вообще политэкономическим конструкциям, в рамках которых в принципе возможно описание конечности во времени парадигмы научно-технического прогресса.
Отметим, что и концепция одной из главных экономических школ современности, монетаризма, создана во многом под конкретную задачу. В 70-е годы, когда единственным выходом из экономической катастрофы стала эмиссия денег, было необходимо разработать концепцию, которая бы оправдывала приоритет одной из групп современной капиталистической элиты – финансовой. И именно под ее интересы эта концепция и развивалась. А после того, как была реализована экономическая политика рейганомики, с ее кредитной накачкой частного спроса, монетаристские принципы начали завоевывать мир.
А вот дальше начались проблемы, которые мы сегодня наблюдаем воочию. При этом мы-то понимаем, что под ними лежит серьезнейшая объективная проблема: модель экономического развития, построенная на парадигме научно-технического прогресса, подошла к концу. Но беда состоит в том, что тот язык, на котором говорят западные экономисты, а также те, кто у них учился, в принципе не допускает описание конструкций, ограничивающих время существования этой модели! Он специально так разрабатывался, много десятилетий тому назад, для борьбы с марксизмом! И по этой причине на этом языке, хоть в монетаристской, хоть в кейнсианской его интерпретации, причины современного кризиса вообще описать невозможно!
Отметим, что эта проблема имела место и в марксизме. Напомню, что концепцию о том, что НТП – это прежде всего углубление разделения труда, а разделение труда требует расширения рынков сбыта, описывал еще Адам Смит в XVIII в. (соответствующие моменты даже Пушкин отмечал в «Евгении Онегине»), но тогда эта тема еще не была актуальна. А вот в конце XIX – начале ХХ вв., когда начался первый кризис падения эффективности капитала (который потом повторился в 1930-е, 1970-е гг., и который мы наблюдаем сегодня), из-за невозможности трех основных на тот момент технологических зон (британской, германской и американской) более экстенсивно расширяться, эта тема всплыла снова.
Причем позиции А.Смита защищала Роза Люксембург, а ее противником выступал Ленин. Причиной такого противодействия было не столько то, что Ленин имел собственные взгляды на экономические процессы (он вообще не был экономистом) а скорее конъюнктурно-политические тонкости. Однако в результате работы Розы Люксембург в СССР не продолжались, и, как следствие, та теория, которая могла бы помочь ему довести до конца почти уже выигранную холодную войну в начале 70-х годов, была создана усилиями прежде всего Олега Григорьева только в начале 2000-х. И главная суть данной теории состоит в том, что дальнейшее углубление разделения труда невозможно в условиях глобализированных рынков. Иными словами, мы вернули теорию на ее базовую линию, созданную еще Адамом Смитом, с которой она свернула в конце XIX – начале ХХ вв. по идеологическим и политическим причинам.
Но эти причины действуют до сих пор. В частности, язык «экономикс» как не допускал «конца» капитализма, так и не допускает, а потому в его рамках повторить рассуждения нашей теории просто невозможно. Вот почему происходит довольно любопытное явление. Если еще лет пять назад, когда представители западных экономических школ слушали наши рассуждения, то говорили только одно: «Бред!». Сегодня ситуация изменилась: они признают, что конечное описание кризиса у нас, в общем, правильное, но совершенно не понимают, как мы до этого описания дошли, поскольку в промежуточных рассуждениях присутствуют моменты, которые на их языке описаны быть не могут.
Следствия из этого достаточно интересные. Прежде всего нужно понимать, что западные научные школы никогда не смогут описать этот кризис и выход из него, т. к. для этого им нужно разрушить свои собственные основания и выйти за пределы их границ. Как показывает исторический опыт, это – десятилетия, не меньше. Как следствие, экономическая наука в ближайшие десятилетия будет развиваться за пределами западного мира.
Кроме того, Запад, если он хочет играть серьезную роль по итогам кризиса, должен описать свои проблемы объективно, грубо говоря, взглянуть на них со стороны. Но для этого нужны люди, которые рассматривают его вне их собственной парадигмы. С цивилизационной точки зрения это означает, что Запад должен принципиально открыть свои границы, даже если для этого придется пожертвовать частью собственной идентичности. Это для него – вопрос жизни или смерти, хотя пока он явно к этому не готов.
Отметим, что, например, просто пригласить нас, скажем, работать в Гарвард не получится, поскольку ничего, кроме обструкции, мы со стороны научной общественности Запада не встретим. Это хорошо видно на примере отношения к нашим теориям таких организаций, как, скажем, Российская экономическая школа (РЭШ). Я, конечно, регулярно называю ее тоталитарной сектой, но нужно понимать, что как клон западных институтов она и обязана быть «святее папы римского». Попытка «привить» нас как исследователей в западных центрах приведет к аналогичным результатам; тут именно что нужно создавать параллельные научные школы, что возможно только за пределами Запада в широком смысле этого слова.
В заключение хочу отметить, что наши исследования в части теории кризиса – это только часть необходимой работы, поскольку мало что-то там понять: нужно еще создать новый научный язык, на котором можно описать современный мир целиком. Мне кажется, что это и есть главная на сегодня задача в общественных науках.
