Честно признаюсь, не верю тем, кто сейчас безапелляционно заявляет в связи событиями 11 декабря на Манежной площади в Москве и прокатившейся по Центральной России волной этнических протестов: «Я точно знал, что так и будет». Не только для сторонних наблюдателей, но и для всех без исключения русских националистов «восстание “Спартака”» оказалось полной неожиданностью. А ведь это люди, для которых дискурс национальной революции – центральный в мировоззрении. Да и знаменитая Кондопога, а также аналогичные ей события во многих городах и весях России должны были навести на мысль, что рано или поздно русские этнические бунты доберутся до российской столицы.
Однако если судить по поведению русских националистов, по их растерянности в середине декабря, к политической реальности восстания они оказались не готовы и явно его не ожидали. Впрочем, не стоит упрекать начинающих политиков за неспособность предвидеть будущее. В январе 1917 г., отнюдь не рядовой политический ум своей эпохи, знавший толк в революциях Владимир Ульянов-Ленин, с горечью писал, что его поколение вряд ли доживет до революции в России. Правда, в отличие от националистов декабря 2010 г., партия большевиков в феврале 1917 г. была политически и психологически готова к революционному кризису.
В понимании произошедшего всегда присутствуют два аспекта. Первый: почему это случилось. Второй: смысл случившегося и его возможные последствия.
В книгах и статьях – написанных мною по отдельности или совместно с сестрой Татьяной – были выявлены и проанализированы факторы, потенциально ведшие к декабрьским (2010 г.) событиям. Это: беспрецедентный рост иммиграции в Россию, причем, что первостепенно важно, иммиграции визуальных меньшинств; неспособность и нежелание власти защитить русских от произвола и насилия агрессивных чужаков; слабость российского государства и провал проекта российской политической нации; критическое ослабление русского народа; драматическая трансформация русского сознания, переживающего масштабную этнизацию и архаизацию; самоощущение русских как социально униженного и этнически пораженного большинства; слабость политического русского национализма, неспособного мобилизовать, организовать и возглавить массовый протестный потенциал и др. [1]
Без ложной скромности скажу, что этот теоретический анализ оказался почти безукоризненным. Как резюмировал Владимир Тор, ставший усилиями неправедного суда известным узником совести: возможность восстания было заложена в самой структуре российской ситуации, хотя никто не мог провидеть времени и места.
Выяснение причин занятие интеллектуально увлекательное, но с политической точки зрения маловажное, ибо они (причины) очевидны для всех, сохранивших хотя бы каплю ума и совести. Как говаривал один политик: кто не слеп, тот видит.
В политическом контексте, - а только и именно политически обязаны сейчас думать русские националисты , - ключевое вопрошание относится не к прошлому, а к будущему. Или, словами героя одного английского романа, не надо рассказывать о прошлом, лучше расскажите нам о будущем. Вышел ли пар в свисток или 11 декабря 2010 г. станет началом новой политической динамики? И если да, то какой? Вот здесь-то и начинается настоящая интеллектуальная работа – рисковая (ибо это не предсказание прошлого, где уж точно не ошибешься), зато увлекательная и политически важная.
В упоминавшихся выше авторских публикациях факторы русского протеста были «упакованы» в методологическую рамку теории революций. Сейчас я еще более чем прежде уверен в ее объяснительной силе применительно к России. Прежде чем объяснить, почему так считаю, вкратце напомню, что такое революция.
Конвенциональное определение революции в современной социологии следующее: «Это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» [2] . Характерно, что в определении ничего не говорится о содержании революции и ее последствиях: социально-политическом характере нового строя, постреволюционном экономическом развитии, социальной эмансипации и т. д.
Дело в том, что подобные вопросы никоим образом не влияют на классификацию конкретно-исторического процесса/феномена как революционного. События в Италии 1923 г., Германии 1933 г. и Иране 1979 г. были полноправными и весьма масштабными революциями, хотя отнюдь не прогрессистского типа. Убеждение, будто революции непременно должны вести, в конечном счете, к прогрессу человечества, не имеет ровно никаких теоретических и конкретно-исторических подтверждений.
Все с точностью наоборот. История свидетельствует, что, за несколькими исключениями, практически все революции вели не к экономическому и социальному прогрессу, а к длительному упадку. Форсированное экономическое развитие, порою воспоследовавшее за этим упадком, как, например, в СССР и красном Китае, невозможно непосредственно вывести из революции. После этого не значит вследствие этого. Весьма вероятно, хотя недоказуемо, что такое развитие могло иметь место и без революции. Не говорю уже, что цена такого развития может оказаться столь высокой, что ведет к гибели нового государства, как это, в конечном счете, и случилось с Советским Союзом, где социалистическая модернизация надорвала силы русского народа – станового хребта государства и главного источника ускоренного развития.
В России конца XX в. произошла отнюдь не рядовая, а системная революция. Ее значение вышло за локальные отечественные рамки, хотя явно не дотянуло до исторических масштабов Октября 1917 г. – одной из двух, наряду с французской 1789 г., великих революций. Начавшись как классическая революция сверху (реформы Михаила Горбачева), она переросла в революцию социальную (массовые движения протеста снизу) и политическую (трансформация государственных институтов), а затем и системную (одновременная трансформация экономических и социальных структур и политических институтов). Результатом стала кардинальная смена общественного строя: на смену советской политической и социоэкономической системе пришла качественно новая, существо которой наиболее точно схватывает термин «капитализм». Но даже если предложить другое название последней русской революции – скажем, «антикоммунистическая» или «демократическая» – это не меняет революционной сути процесса. С теоретической и практической точек зрения значительно важнее понять, завершилась ли «Великая капиталистическая революция» в России или же нет.
Вопрос о завершении революции открывает возможность изощренной теоретической казуистики. В теории революций четвертого поколения выделяют так называемые «слабый» и «сильный» варианты определения финальной точки революции [3] . В слабом варианте революция заканчивается тогда, когда «важнейшим институтам нового режима уже не грозит активный вызов со стороны революционных или контрреволюционных сил» [4] . Исходя из этого, Великая французская революция завершилась в термидоре 1799 г., когда Наполеон захватил власть; Великая русская революция - победой большевиков над белыми армиями и консолидацией политической власти в 1921 г. Первая русская революция - Смута, скорее всего, завершилась между 1613 г., когда Земский собор избрал новую династию, и 1618 г., когда, согласно Деулинскому перемирию, поляки в обмен на территориальные уступки прекратили военные действия против России.
Правда, постреволюционное состояние общества нельзя назвать нормальным; оно сравнимо с тяжелейшим похмельем после кровавого (в прямом и переносном смыслах) пира или постепенным выходом человека из тяжелейшей болезни. Судя по отечественному опыту, на выздоровление после революции могут уйти десятки лет.
И здесь мы переходим к сильному определению: «Революция заканчивается лишь тогда, когда ключевые политические и экономические институты отвердели в формах, которые в целом остаются неизменными в течение значительного периода, допустим, 20 лет» [5] . Эта формулировка не только развивает, но и пересматривает слабое определение. Получается, что французская революция завершилась лишь с провозглашением в 1871 г. Третьей республики; Великая русская революция – в 1930-е гг., когда Иосиф Сталин консолидировал политическую власть, а под большевистскую диктатуру было подведено экономическое и социальное основание в виде модернизации страны. Более того, окончательное признание коммунистического режима русским обществом, его, так сказать, полная и исчерпывающая легитимация вообще относится к послевоенному времени. Лишь победа в Великой Отечественной войне примирила большевистскую власть и народ.
Изрядный хронологический разрыв между «минималистским» и «максималистским» определением завершающей стадии революции логически хорошо объясним. Самая великая системная революция не способна одновременно обновить все сферы общественного бытия, как об этом мечтают революционеры. Самая незначительная революция способна вызвать долговременную и масштабную динамику.
Сильное и слабое определения вполне применимы к русской революции, современниками которой мы все являемся. В минималистском варианте она завершилась передачей власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину и консолидацией последним политической власти, то есть в течение первого президентского срока Путина. Но вот что касается «отвердения» ключевых политических и экономических институтов, и главное, приятия их обществом – вопрос остается открытым.
Вряд ли кто-то решится утверждать, что Россия отвердела институционально, что в ней установлены четкие правила игры, которые приняты обществом в целом. По иронии истории, главным препятствием для отвердения оказалась именно правящая группа. Казалось бы, больше других заинтересованная в установлении долговременного статус-кво, она постоянно нарушает и без того нечеткие правила игры, выступая источником дестабилизации похлеще всех актуальных (надо признать, откровенно жалких) русских оппозиционеров и революционеров. Ведь «источник власти и богатства бюрократического класса – это контроль за изменением правил, а никак не соблюдение их на протяжении продолжительного периода времени. Стабильность в более или менее точном понимании этого слова смертельно опасна для всех без исключения представителей властной элиты и потому попросту недостижима в современной России» [6] .
Вывод парадоксален: главным источником потенциальной дестабилизации России оказывается правящий класс. Постоянно индуцируя волны нестабильности, он управляет страной в режиме «управляемого хаоса», от которого к хаосу неуправляемому – лишь один шаг. При этом качество правящей элиты (в известном смысле – российских элит вообще) таково, что кризисы, причем все большей социальной цены, становятся попросту неизбежными.
Эта неизбежность вызвана формированием российской политико-бюрократической элиты по принципу негативной селекции, отрицательного отбора: начальник должен выглядеть вершиной на фоне своих подчиненных, что, естественно, ведет к прогрессирующему снижению компетентности, эффективности, да и просто деинтеллектуализации. При этом антимеритократический норматив навязывается обществу в целом. Факт, что в России самая известная балерина славна скандалами и сплетнями, а не танцем; что можно стать эстрадной звездой, не имея ни голоса, ни слуха; что модные писатели не знают русской грамоты; что в выступлениях медийных интеллектуалов («говорящих голов» нашего ТВ) глупость, ложь и цинизм заметно перевешивают правду и смысл; что после просмотра ТВ и чтения газет хочется вымыть глаза и душу и т.д.
Новым социополитическим и экономическим институтам просто не дают отвердеть. Не дает именно правящий класс, генерирующий фундаментальную нестабильность, навязывающий обществу негативные социальные и культурные образцы, работающий, так сказать, на «понижение» социокультурного качества, ухудшение человеческого материала.
В более широком смысле фундаментальным фактором нестабильности остаются отношения власти и общества, государства и русского народа. Ведь что, на самом деле, служит главным итогом революции, если экономическое процветание в ее результате не достигнуто, а вдохновляющая утопия социального освобождения на деле оборачивается своей противоположностью? Обобщенным революционным результатом оказывается государство, способное развязать узел дореволюционных противоречий и которое выглядит в перспективе общественного мнения эффективным и справедливым, точнее, более эффективным и более справедливым, чем государство, разрушенное революцией.
В XX в. на развалинах империй повсеместно возникали национальные государства, не стал исключением и Советский Союз. Поскольку же советская империя была последовательно антирусским государством [7] , то новая демократическая Россия, казалось, должна была стать не просто национальным государствомкак антитезой империи, но национальным государством именно русского народа. То есть государством, действующим от имени русского народа и для русского народа.
Отчего предпочтение отдано русским? Да потому, что даже в СССР составляющие лишь около половины населения русские служили государствообразующим стержнем. Тем более верно это для Российской Федерации с 79 % этнического русского населения и доминирующей ролью русских в политике и экономике, вооруженных силах и культуре. Даже такие завзятые апологеты гражданских (политических) наций, как Валерий Тишков, признают существование в них ведущего культурного ингредиента, то есть, де-факто, этнического ядра. Понятно, что ядром любой общероссийской общности объективно может быть лишь русский народ, при понимании того, что его интересы не противоречат интересам ни одного из народов России. В то же время лишь применительно к русским можно сказать, что их судьба и судьба России тождественны, и что малейшее ослабление русского народа ведет к ослаблению российского государства.
Свежеконституированную Российскую Федерацию при всем желании нельзя назвать национальным государством русского народа. Хотя она обладает формальными атрибутами национального государства (суверенная территория, общепризнанные границы, легитимные органы власти и проч.), ее онтология последовательно антисоциальная и антирусская.
Вектор социальной эволюции современной России составляет демонтаж социального государства (welfare state) и переход к иному социальному качеству. Хотя разные исследователи определяют его по-разному: неокорпоративное, неолиберальное, олигархическое государство, характерообразующие черты подобного государства характеризуются ими почти одинаково.
Во-первых, такое государство рассматривает общенациональные интересы сквозь призму групповых и корпоративных интересов, которым отдается безусловный приоритет при проведении любой политики. В своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, минимизируя социальные и антропологические инвестиции. Более 50 % населения России, в том числе 40 % беременных женщин, испытывают дефицит полноценного белка. За двадцать постсоветских лет Россия по качеству человеческого капитала скатилась из первой мировой десятки на 70-ю позицию.
Американец Дэвид Харви в своем впечатляющем анализе называет происходящее реставрацией классовой власти, и этот исторический реванш может рассматриваться как высшая точка капиталистического развития [8] .
Вторая принципиальная черта подобного государства – отказ от определения, что справедливо, а что нет, составляющего главную прерогативу и смысл существования государства per se (Аристотель). Это подрывает легитимность государства и взрывает социальный космос. В метафизическом плане такое государство оказывается агентом Хаоса, противостоящим Космосу как порядку-справедливости.
Тем самым третьей основополагающей чертой нового государства оказывается его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер в отношении человеческого общества. Западные авторы указывают, что размывание welfare state угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба [9] .
Но если на Западе движение в направлении нового государства встречает мощное сопротивление гражданского общества, то в России оно идет практически беспрепятственно.
Между тем именно в России антисоциальная направленность нового порядка еще и этнически заострена – он злостно и последовательно антирусский. По русским - наиболее крупному и самому вовлеченному в индустриальное производство народу - больнее всего ударил демонтаж структур Модерна. В отличие от народов, опирающихся на клановую и племенную структуру, русские значительно хуже приспособлены к формирующемуся в стране неоварварскому строю. В призме властного взгляда русский народ – биомасса, призванная обеспечить процветание элиты и функционирование гротескного и зловещего социального порядка. Хотя русские несут самые большие антропологические и социальные потери, на них возложены наиболее тяжелые повинности.
Именно за счет нищих русских провинций Кремль выплачивает фактическую дань мятежному Северному Кавказу. Вот лишь один, но весьма красноречивый факт, – данные по расходам федерального бюджета и федеральным целевым программам в Северо-Кавказском федеральном округе в 2010 г. На одного жителя округа приходилось: в Ставропольском крае – 6000 руб., Северной Осетии-Алании – 12000 руб., Кабардино-Балкарии – 12900 руб., Карачаево-Черкесии – 13600 руб., Дагестане – 14800 руб., Ингушетии - 27800 руб., Чечне – 48200 руб. Для сравнения: в среднем на других жителей России приходилось по 5000 руб.
В 2011 г. финансирование Северного Кавказа, невзирая на протесты русских территорий, значительно увеличено: на него планируется направить 400 млрд рублей бюджетных средств, в то время как за предшествующее десятилетие было всего потрачено 800 млрд. Если это не дискриминация по этническому признаку, то что?
Надо ясно понимать, что возникший в России вследствие системной революции социальный порядок субстанциально враждебен интересам русского народа. Его самотрансформация в нечто более гуманное и общенациональное, в нечто более русское невозможна в силу антропологической природы кланов, монополизировавших новое государство и выступающих бенефициарами системы [10] . Эти люди, когда их припрут к стенке, еще способны выговорить слово «русский», но никогда и ничего для русских они не сделают. Такова их экзистенция.
В историческом плане мы оказались перед дилеммой: постепенная гибель русского народа и России или снос государственно-властной машины иизменение вектора развития, точнее, смена деградации на развитие. Воспользовавшись привычным концептуальным аппаратом и известными историческими аналогиями, можно сказать, что на повестке дня стоит вопрос национально-демократической революции, которая решит главную и оставшуюся нерешенной задачу системной революции рубежа 80-х-90-х годов прошлого века – формирование России как национального государства русского народа .
Подобную гипотетическую революцию можно считать как отдельной революцией, так и новой революционной волной в контексте незавершившейся системной революции. Однако этот казуистический вопрос лучше оставить будущим историкам. Для нас важнее другое: в свете теории революций события декабря 2010 г. преображаются, приобретают неожиданную глубину и новый смысл. Они оказываются не рядовым эксцессом или русским этническим бунтом, а чем-то гораздо большим.
В них оказались воедино слиты этнический, социальный и гражданский аспекты. Ведь те, кто вышел на площади и улицы русских городов в декабре 2010 г., требовали справедливости и равенства в правах – для злодейски убитых русских мальчиков и для всего многомиллионного русского народа. В этом смысле русский протест субстанциально демократичен, знаменуя рождение русского гражданского общества. Общества, выступающего независимо от власти, помимо власти и, если потребуется, против власти.
Уже само по себе это можно было бы считать революцией - революцией русского сознания, но, применительно к декабрьским событиям, термин «революция» отнюдь не только метафора. Хотя сами по себе они, конечно, не были революцией, однако стали явственным указанием ее возможности. Повторяя знаменитую черчиллевскую фразу, это был не конец и даже не начало конца, но конец начала.
Впервые за последние десять лет российская власть испытала столь заметный испуг, что даже пошла на изменение официального дискурса, обильно декорировав его терминами «русский» и «русскость». Конечно, реальная цена этих словесных вывертов ничтожна, поскольку за ними не последовало и не последует отмены дискриминационных антирусских практик: русским по-прежнему отказывают в фундаментальных социальных и политических правах. Более того, в каком-то смысле дискурсивный сдвиг лишь рельефно выявил колониалистское отношение правящей элиты к русскому народу. Отождествление русскости с фольклором – не что иное, как типичный взгляд завоевателей-колонизаторов на диких аборигенов.
Тем не менее, легализация дискурса русскости имеет позитивное значение для русского национализма, ибо раздвигает границы его самовыражения и легальности. Отныне можно говорить о «великой русской культуре» и «великом русском народе», не обрекая себя автоматически на обвинения в фашизме, как это было еще совсем недавно. Теоретически, русский культуркампф способен стать крышей политического национализма. Так происходило в советских республиках на закате СССР, да и вообще в истории многих победоносных националистических движений.
Надо, однако, оговориться, что борьба за культуру не может и не должна рассматриваться как самоцель, но исключительно как средство и способ движения к главной цели – превращение России в государство русского народа, для русского народа и во имя русского народа. В терминологии Роджерса Брубейкера это можно назвать национализацией (этнизации) политии.
Подобный исторический сдвиг стал бы революцией как по сути, так и по форме его осуществления. По сути, ибо это был бы качественно новый для России тип политии; революционная же форма неизбежна, ибо иной путь движения к этой политии попросту заказан. Только благонамеренный идиот способен поверить, что политические основания современной России можно изменить без давления снизу. Двадцать лет постсоветской истории наглядно продемонстрировали, что альтернативы революционной борьбе просто нет, что жестоковыйный Савл антирусской власти по своей воле не превратится в милосердного к русским Павла.
Русский национализм в России может быть только революционным , или он вообще не заслуживает права называться русским национализмом. Консервировать здесь больше нечего: все хорошее, что было в прошлом, разрушено бесповоротно и окончательно, а сохранять вновь созданное, значит, увековечивать социальный и этнический ад, перемалывающий русский народ.
Хочу успокоить отождествляющих революцию с кровопролитием. Последнее вовсе не неизбежно, а в нашем случае так и крайне маловероятно. Все национально-демократические революции в Европе последних тридцати лет, включая «цветные», носили исключительно мирный характер. Русский протест в декабре 2010 г. также прошел мирно и цивилизованно, несравненно более мирно, чем случившиеся незадолго до этого выступления английской молодежи в Лондоне.
В целом, у русского народа уже не осталось ни сил, ни энергии для столь капитального кровопускания, которое он устроил в 1917-1920 гг. В нашем случае это и хорошо, и плохо. Хорошо, ибо служит залогом мирного развития революции, плохо, ибо запала на революцию может и не хватить. А ведь только и именно революция способна спасти русский народ и Россию.
Мы не знаем будущего, ибо лишь народ, и никто другой, вправе писать его. Но чтобы пройти предназначенный путь, как бы он ни был драматичен и даже трагичен, русским националистам должно помнить:
«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета».
[1] См., например, книги: Соловей В.Д. Русская история: новое прочтение. М.: АИРО-XXI, 2005; Он же. Кровь и почва русской истории. М.: Русскiй миръ, 2008; Соловей Татьяна, Соловей Валерий. Несостоявшаяся революция: Исторические смыслы русского национализма. М.: Феория, 2009 (новое издание: 2011).
[2] Голдстоун Джек К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. № 5. С.61.
[3] О теории революций четвертого поколения см.: Голдстоун Джек. Указ. соч.; Фисун Александр. Политическая экономия «цветных» революций: неопатримониальная интерпретация // Прогнозис. 2006. № 3; Goldstone Jack. Comparative Historical Analysis and Knowledge Accumulation in the Study of Revolutions // Mahoney J., Rueschemeyer D. (eds.) Comparative Historical Analysis in the Social Sciences Cambridge, 2003. О применении этой теории к России вообще и современной, в частности, см.: Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008 (гл.6); Он же. Завершилась ли в России «Великая капиталистическая революция»? // Вестник МГИМО–университета. 2009. № 6; Соловей Татьяна, Соловей Валерий. Несостоявшаяся революция: Исторические смыслы русского национализма. М., 2009 (новое издание: 2011) (гл.14).
[4] Голдстоун Джек. Указ.соч. С.93.
[5] Голдстоун Джек. Указ.соч. С.93.
[6] Иноземцев Владислав. Природа и перспектива путинского режима // Свободная мысль. 2007. № 2. С.55.
[7] Обширные доказательства антирусского характера Российской империи и СССР см. в книгах: Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008 (гл.3,4); Соловей Татьяна, Соловей Валерий. Несостоявшаяся революция: Исторические смыслы русского национализма. М., 2009 (новое издание: 2011) (гл.1,7).
[7] Голдстоун Джек. Указ.соч. С.93.
[8] Харви Дэвид. Неолиберализм и реставрация классовой власти // Прогнозис. 2006. № 2.
[9] См.: Тамир Йель . Класс и нация // Логос. 2006. № 2.
[10] Подробнее об этом см. гл.11 «Слишком людской завершается век…» книги В.Д.Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008).
Валерий Соловей, vnatio.org
