Года три назад, сообщает сайт topwar.ru, в одной американской газетке была опубликована почти что исповедь лейтенанта морской пехоты США Майкла Фогетти.
В ней описывались события его жизни, происшедшие 40 с лишним лет назад в ходе «одной маленькой, но грязной войны, которую вели США, Алжир, Эфиопия и Сомали». Самому тексту Фогетти необходимо, впрочем, предпослать краткое пояснение: описываемые события разворачиваются в теперь печально знаменитом Аденском заливе. «Tankist», он же «бородатый капитан» – майор Николай Игнатьевич Еременко
Он – командир отдельного батальона 104-й ТБ, приданного миссии ООН.
Итак, исповедь лейтенанта морской пехоты США: «Меня зовут Майкл Фогетти, я – капитан Корпуса морской пехоты США в отставке. Недавно я увидел в журнале фотографию русского памятника из Трептов-парка в Берлине и вспомнил один из эпизодов своей службы. Мой взвод после выполнения специальной операции получил приказ ждать эвакуации в заданной точке, но попасть в эту точку мы так и не смогли.
В районе Золотого Рога, как всегда, было жарко во всех смыслах этого слова. Местным жителям явно было мало одной революции. Им надо было их минимум три, пару гражданских войн и в придачу – один религиозный конфликт. Мы выполнили задание и теперь спешили в точку рандеву с катером, на котором и должны были прибыть к месту эвакуации.
Но нас поджидал сюрприз. На окраине небольшого приморского городка нас встретили суетливо толкущиеся группки вооруженных людей. Они косились на нас, но не трогали, ибо колонна из пяти джипов, ощетинившаяся стволами М-16 и М-60, вызывала уважение. Вдоль улицы периодически попадались легковые автомобили со следами обстрела и явного разграбления, но именно эти объекты и вызывали основной интерес пейзан, причем вооруженные мародеры имели явный приоритет перед невооруженными.
В порту скопилось больше 1000 европейских гражданских специалистов и членов их семей. Учитывая то, что в прилегающей области объявили независимость и заодно джихад, все они жаждали скорейшей эвакуации. Как было уже сказано выше, корабль, на котором должны были эвакуировать беженцев, весело пылал на рейде, на окраинах города сосредотачивались толпы инсургентов, а из дружественных сил был только мой взвод с шестью пулеметами и скисшей рацией (уоки-токи не в счет).
У нас было плавсредство, готовое к походу, и прекрасно замаскированный катер, но туда могли поместиться только мы. Бросить на произвол судьбы женщин и детей мы не имели права. Я обрисовал парням ситуацию и сказал, что остаюсь здесь и не вправе приказывать кому-либо из них оставаться со мной, и что приказ о нашей эвакуации в силе и катер на ходу.
Но, к чести моих ребят, остались все. Я подсчитал наличные силы: 29 «марин», включая меня, 7 демобилизованных французских легионеров и 11 матросов с затонувшего парохода, две дюжины добровольцев из гражданского контингента. Порт во времена Второй мировой войны был перевалочной базой, и несколько десятков каменных пакгаузов, окруженных солидной стеной с башенками и прочими архитектурными излишествами прошлого века, будто сошедшими со страниц Киплинга и Буссенара, выглядели вполне солидно и пригодно для обороны.
Вот этот комплекс и послужил нам новым фортом Аламо*. Плюс в этих пакгаузах были размещены склады с ооновской гуманитарной помощью, там же были старые казармы, в которых работали и водопровод, и канализация. Конечно, туалетов было маловато на такое количество людей, не говоря уже о душе, но лучше это, чем ничего. Кстати, половина одного из пакгаузов была забита ящиками с неплохим виски. Видимо, кто-то из чиновников ООН делал тут свой небольшой гешефт. То есть вся ситуация, помимо военной, была нормальная, а военная ситуация была следующая…
Больше 3000 инсургентов, состоящих из революционной гвардии, иррегулярных формирований и просто сброда, хотевшего пограбить, вооруженных, на наше счастье, только легким оружием – от «маузеров-98» и «штурмгеверов» до автоматов Калашникова и «стенов», – периодически атаковали наш периметр. У местных были три старые французские пушки, из которых они умудрились потопить несчастный пароход, но легионеры смогли захватить батарею и взорвать орудия и боекомплект.
На данный момент мы могли им противопоставить 23 винтовки М-16, 6 пулеметов М-60, 30 китайских автоматов Калашникова и пять жутких русских пулеметов китайского же производства с патронами 50-го калибра. Они в основном и помогали нам удержать противника на должном расстоянии, но патроны к ним кончались прямо-таки с ужасающей скоростью.
Французы сказали, что через 10-12 часов подойдет еще один пароход, и даже в сопровождении сторожевика, но эти часы надо было еще продержаться. А у осаждающих был один большой стимул в виде складов с гуманитарной помощью и сотен белых женщин. Все виды этих товаров здесь весьма ценились. Если они додумаются атаковать одновременно и с юга, и с запада, и с севера, то одну атаку мы точно отобьем, а вот на вторую уже может не хватить боеприпасов. Рация наша схлопотала пулю, когда мы еще только подъезжали к порту, а уоки-токи «били» практически только на несколько километров. Я посадил на старый маяк вместе со снайпером мастер-сержанта Смити, нашего «радиобога». Он там что-то смудрил из двух раций, но особого толку от этого пока не было.
У противника не было снайперов, и это меня очень радовало. Город находился выше порта, и с крыш некоторых зданий территория, занимаемая нами, была как на ладони, но планировка города работала и в нашу пользу. Пять прямых улиц спускались аккурат к обороняемой нами стене и легко простреливались с башенок, бельведеров и эркеров… И вот началась очередная атака. Она была с двух противоположных направлений и достаточно массированной.
Предыдущие неудачи кое-чему научили инсургентов, и они держали под плотным огнем наши пулеметные точки. За пять минут были ранены трое пулеметчиков, еще один убит. В эту минуту противник нанес удар по центральным воротам комплекса: они попытались выбить ворота грузовиком. Это им почти удалось. Одна створка была частично выбита, во двор хлынули десятки вооруженных фигур. Отделение капрала Вестхаймера – последний резерв обороны – отбило атаку, но потеряло трех человек раненными, в том числе одного тяжело. Стало понятно, что следующая атака может быть для нас последней: у нас было еще двое ворот, а тяжелых грузовиков в городе хватало. Нам повезло, что подошло время намаза, и мы, пользуясь передышкой и мобилизовав максимальное количество гражданских, стали баррикадировать ворота всеми подручными средствами.
Внезапно на мою рацию поступил вызов от Смити: «Сэр. У меня какой-то непонятный вызов, и вроде от русских. Требуют старшего. Позволите переключить на вас?». – «А почему ты решил, что это – русские?». – «Они сказали, что нас вызывает «солнечная Сибирь», а Сибирь – она вроде бы в России…». «Валяй, – сказал я и услышал в наушнике английскую речь с легким, но явно русским акцентом. «Могу я узнать, что делает United States Marine Corps на вверенной мне территории?», – последовал вопрос. «Здесь – Marine First Lieutenant Майкл Фогетти. С кем имею честь?» – в свою очередь, поинтересовался я. «Ты имеешь честь общаться, лейтенант, с тем, у кого, единственного в этой части Африки, есть танки, которые могут радикально изменить обстановку. А зовут меня «Tankist».
Терять мне было нечего. Я обрисовал всю ситуацию, обойдя, конечно, вопрос о нашей боевой «мощи». Русский в ответ поинтересовался, не является ли, мол, мой минорный доклад просьбой о помощи. Учитывая, что стрельба вокруг периметра поднялась с новой силой, и это явно была массированная атака осаждающих, я вспомнил старину Уинстона, сказавшего как-то, что если бы Гитлер вторгся в ад, то он, Черчилль, заключил бы союз против него с самим дьяволом, и ответил русскому утвердительно. На что последовала следующая тирада: «Отметьте позиции противника красными ракетами и ждите. Когда в зоне вашей видимости появятся танки, это и будем мы. Но предупреждаю: если последует хотя бы один выстрел по моим танкам – все то, что с вами хотят сделать местные пейзане, покажется вам нирваной по сравнению с тем, что сделаю с вами я».
Когда я попросил уточнить, когда именно они подойдут в зону прямой видимости, русский офицер поинтересовался, не из Техаса ли я, а получив отрицательный ответ, выразил уверенность, что я знаю, что Африка больше Техаса, и нисколько на это не обижаюсь.
Я приказал отметить красными ракетами скопления боевиков противника, не высовываться и не стрелять по танкам в случае, ежели они появятся. И тут грянуло. Били как минимум десяток стволов калибром не меньше 100 мм. Часть инсургентов кинулась спасаться от взрывов в нашу сторону, и мы их встретили, уже не экономя последние магазины и ленты. А в просветах между домами, на всех улицах одновременно появились силуэты танков Т-54, облепленных десантом.
Боевые машины неслись, как огненные колесницы. Огонь вели и турельные пулеметы, и десантники. Совсем недавно казавшееся грозным воинство осаждающих рассеялось, как дым. Десантники спрыгнули с брони и, рассыпавшись вокруг танков, стали зачищать близлежащие дома. По всему фронту их наступления раздавались короткие автоматные очереди и глухие взрывы гранат в помещениях. С крыши одного из домов внезапно ударила очередь, три танка немедленно повернули башни в сторону последнего прибежища полоумного героя джихада, и строенный залп, немедленно перешедший в строенный взрыв, лишил город одного из архитектурных излишеств.
Я поймал себя на мысли, что не хотел бы быть мишенью русской танковой атаки, и даже будь со мной весь батальон с подразделениями поддержки, для этих стремительных бронированных монстров с красными звездами мы не были бы серьезной преградой. И дело было вовсе не в огневой мощи русских боевых машин. Я видел в бинокль лица русских танкистов, сидевших на башнях своих танков: в этих лицах была абсолютная уверенность в победе над любым врагом. А это сильнее любого калибра.
Командир русских, мой ровесник, слишком высокий для танкиста, загорелый и бородатый капитан, представился неразборчивой для моего бедного слуха русской фамилией, пожал мне руку и приглашающе показал на свой танк. Мы комфортно расположились на башне, как вдруг русский офицер резко толкнул меня в сторону. Он вскочил, срывая с плеча автомат, что-то чиркнуло с шелестящим свистом, еще и еще раз. Русский дернулся, по лбу у него поползла струйка крови, но он поднял автомат и дал куда-то две коротких очереди, подхваченные четко-скуповатой очередью турельного пулемета с соседнего танка.
Потом извиняюще мне улыбнулся и показал на балкон таможни, выходящий на площадь перед стеной порта. Там угадывалось тело человека в грязном бурнусе и блестел ствол автоматической винтовки. Я понял, что мне только что спасли жизнь. Черноволосая девушка (кубинка, как и часть танкистов и десантников) в камуфляжном комбинезоне тем временем перевязывала моему спасителю голову, приговаривая по-испански, что «вечно сеньор капитан лезет под пули», и я в неожиданном порыве души достал из внутреннего кармана копию-дубликат своего Purple Heart, с которым никогда не расставался, как с талисманом удачи, и протянул его русскому танкисту. Он в некотором замешательстве принял неожиданный подарок, потом крикнул что-то по-русски в открытый люк своего танка. Через минуту оттуда высунулась рука, держащая огромную пластиковую кобуру с большущим пистолетом. Русский офицер улыбнулся и протянул это мне.
А русские танки уже развернулись вдоль стены, направив орудия на город. Три машины сквозь вновь открытые и разбаррикадированные ворота въехали на территорию порта, на броне переднего находился и я. Из пакгаузов высыпали беженцы, женщины плакали и смеялись, дети прыгали и визжали, мужчины в форме и без орали и свистели. Русский капитан наклонился ко мне и, перекрикивая шум, сказал: «Вот так, морпех. Кто ни разу не входил на танке в освобожденный город, тот не испытывал настоящего праздника души. Это тебе не с моря высаживаться». И хлопнул меня по плечу.
Танкистов и десантников обнимали, протягивали им какие-то презенты и бутылки, а к русскому капитану подошла девочка лет шести и, застенчиво улыбаясь, протянула ему шоколадку из гуманитарной помощи. Русский танкист подхватил ее и осторожно поднял, она обняла его рукой за шею, и меня внезапно посетило чувство дежа-вю...
...Я вспомнил, как несколько лет назад в туристической поездке по Западному и Восточному Берлину нам показывали русский памятник в Трептов-парке. Наша экскурсовод, пожилая немка с раздраженным лицом, показывала на огромную фигуру русского солдата со спасенным ребенком на руках и цедила презрительные фразы на плохом английском. Она говорила о том, что, мол, это все – большая коммунистическая ложь, и что кроме зла и насилия русские на землю Германии ничего не принесли.
Будто пелена упала с моих глаз. Передо мною стоял русский офицер со спасенным ребенком на руках. И это было реальностью, и, значит, та немка в Берлине врала, и тот русский солдат с постамента в той реальности тоже спасал ребенка. Так, может, врет и наша пропаганда о том, что русские спят и видят, как бы уничтожить Америку?.. Нет, для простого первого лейтенанта морской пехоты такие высокие материи слишком сложны. Я махнул на все это рукой и чокнулся с русским бутылкой виски, неизвестно как оказавшейся в моей руке.
В этот же день удалось связаться с французским пароходом, идущим сюда под эгидой ООН и приплывшим-таки в два часа ночи. До рассвета шла погрузка. Пароход отчалил от негостеприимного берега, когда солнце было уже достаточно высоко. И пока негостеприимный берег не скрылся в дымке, маленькая девочка махала платком оставшимся на берегу русским танкистам. А мастер-сержант Смити, бывший у нас записным философом, задумчиво сказал: «Никогда бы я не хотел, чтобы русские всерьез стали воевать с нами. Пусть это непатриотично, но я чувствую, что задницу они нам обязательно надерут».
И, подумав, добавил: «Ну а пьют они так круто, как нам и не снилось. Высосать бутылку виски из горлышка – и ни в одном глазу… И ведь никто нам не поверит: скажут, что такого даже Дэви Крокетт** не придумает»...
P.S. * Битва за Аламо (23 февраля – 6 марта 1836 года) стала наиболее известной битвой Техасской революции. После того, как повстанческая армия техасских поселенцев и авантюристов, прибывших из Соединенных Штатов, выдворила все мексиканские войска из Мексиканского Техаса, президент Мексики Антонио Лопес де Санта-Анна возглавил вторжение, стремясь вернуть контроль над областью. Большинство очевидцев события оценивают количество убитых техасцев в диапазоне от 182 до 257 человек, в то время как большинство историков оценивает мексиканские потери в 400-600 ранеными и убитыми. Из всех бойцов техасского гарнизона, участвовавших в битве, выжили только два человека.
** Полковник Дэвид Стерн Крокетт, более известный как Дэви Крокетт – знаменитый американский авантюрист, народный герой, путешественник, офицер армии США и политик, прозванный «Королем фронтира». Родился на фронтире, в штате Теннеси. Его дед был убит индейцами. Его невеста сбежала из-под венца, у него было шестеро детей от двух жен: три сына и три дочери. Крокетт был разведчиком во время Крикской войны 1813-1814 годов, вскоре приобрел репутацию выдающегося охотника и широкую известность. С юности меткий стрелок (в свое время он выиграл не одну корову на состязаниях в стрельбе). В 1821-1823 годах – член палаты представителей штата Теннеси. В 1825 году безуспешно баллотировался в Конгресс, как сторонник Эндрю Джексона. С 4 марта 1827 по 3 марта 1831 год представлял штат Теннеси в нижней палате Конгресса уже как противник президентского Закона о переселении индейцев. Политиком Крокетт был непримиримым: призывал конгрессменов прекратить тратить на благотворительность деньги налогоплательщиков, а раскошеливаться самим, поддерживал фермеров, незаконно поселившихся на пустующих землях. В результате проиграл на выборах 1830 года, однако был вновь избран в 1833 году. Его попытка вновь попасть во власть в 1834 году потерпела неудачу, но Крокетт был не из тех, кто останавливается: «Я сказал людям из моей области, что буду служить им так же верно, как и раньше, но если не сложится, тогда вы все можете идти к черту, а я поеду в Техас». Погиб, защищая крепость Аламо во время войны за независимость Техаса.
P.P.S. От редакции. А мы предлагаем вашему вниманию в который раз стих ветерана Великой Отечественной войны, кинодраматурга из Москвы, бывшего одессита Анатолия Козака. Он о том, что ожидает нас, увы, в скором времени... «Последние ветераны» называется:
Фронтовики, фронтовики…
Их списывать пока что рано;
Взгляните, как в свои полки
Девятого шагают рьяно.
Святая соль солдатских слез
О том, что жизнь прошла недаром,
Что повидаться удалось,
Пускай уже больным и старым.
И все-таки – настанет час,
И крепче всех природой скроен,
В столетье новом среди нас
Останется последний воин.
Последний в мире человек,
Кто под прицелами орудий
Когда-то смог двадцатый век
Прикрыть с товарищами грудью.
Наиглавнейший генерал,
Который ведает парадом,
Еще в солдатики играл,
Когда он был под Сталинградом…
…Ко Дню Победы старику
Опять – высокая награда,
А он не в силах скрыть тоску,
Ему сейчас не это надо.
Ему бы вспомнить старшину
И ротного, и помкомвзвода,
Ему бы вспомнить всю войну,
За годом год – четыре года.
Жару и пыль донских степей,
И пущи беловежской тропы,
Бинты родных госпиталей,
Чужие улочки Европы…
Подробностей военных тьму
Опять душа излить желает
И не кому-нибудь – тому,
Кто воевал, кто это знает.
Клокочет медь военных труб
Над головою снежно-белой…
Один, как в чистом поле дуб
С листвой уже заледенелой.
И вдруг депешу шлет Берлин
По телетайпам ИТАР-ТАССа,
Что и в Германии один
С тех давних пор солдат остался.
…И вот они сошлись вдвоем –
Мышиный френч – зеленый китель,
В погонах, шитых серебром,
В погонах с золотою нитью.
И вот они стоят вдвоем
Лицом к лицу, как говорится,
Смертельный враг перед врагом –
Солдат Иван напротив Фрица.
Они молчат, молчат, молчат
И только смотрят друг на друга.
Но если тронуть этот взгляд,
Он, как струна, натянут туго.
Враги? Нет! Каждый из солдат
Как будто снова видит юность,
Что, улетев сто лет назад,
В одно мгновение вернулась:
Жару и пыль донских степей
И пущи беловежской тропы,
Бинты своих госпиталей,
Чужие улочки Европы,
И млечный путь фанерных звезд,
Что светят на любом погосте,
И не попавших на погост
Крестов березовые кости.
Святая соль солдатских слез…
Да! Ими этот вечер начат.
О, только б детям не пришлось
Увидеть, как солдаты плачут.
А впрочем, может быть, как раз
Мужчине надо с малолетства
Узнать всю правду без прикрас
И получить ее в наследство.
Одно запомнить навсегда,
Что не всегда война – победа,
Но что война всегда – беда,
Пусть даже в ордена одета.
Подпортила мундиры моль,
Смешны деды в своей одежде.
Но почему печаль и боль
Теперь еще сильней, чем прежде?
Нет, их красотами войны
Никто уже не одурачит.
Они бы ликовать должны,
А старики, обнявшись, плачут…
По материалам Интернета подготовил Владимир Скачко
Источник: Кiевскiй телеграфъ
