Об истории пишут многие. Осмысляют ее единицы. Одним из таких гениев был Освальд Шпенглер (1880 - 1936). Главнейший труд всей его жизни – «Закат Европы» (первый том вышел в 1918, второй – в 1922). В этом поистине великом произведении он дает глубинное понимание философии истории. Как все сущее рождается, крепнет, достигает зрелости и затем неотвратимо угасает, умирая и возвращаясь в вечный космический поток жизни, так и культуры в своем развитии проходят те же самые жизненные стадии.
Развивая концепцию культур как наиболее крупных исторических организмов, в основе которых лежит своя уникальная душа, он описывает надвигающийся и уже ясно наблюдаемый закат каменеющей западной цивилизации, закат предопределенный и неотвратимый. Цивилизация по Шпенглеру – это неизбежная судьба всякой культуры; это то, что остается, когда культура умирает, переходя в окостеневшие формы всепоглощающего техницизма, бессмысленности и бесплодия.
Хотел бы представить читателю, не знакомому с «Закатом Европы», видение Шпенглером судьбы Запада, его государственных форм и западных демократий, а также судьбу «международного права», на наших глазах превращенного Западом в бандитизм. Сегодня эти вопросы волнуют очень многих, и, несмотря на усвоенную со школьной скамьи веру в бесконечный прогресс, мы интуитивно и в каком-то трансцендентном предчувствии ощущаем нечто непостижимо зловещее и неотвратимое, нависшее над «цивилизованным миром». Его предвидение настолько актуально, что кажется, будто это сказано сегодня! (Курсив – мой.)
«Суверенность, суверенитет - жизненный символ высшего порядка. Сила руководства является несомненным признаком жизненной силы политического единства, причем до такой степени, что потрясение существующего авторитета превращает всю нацию в объект чужой политики, причем очень часто навсегда…
[Из Англии] пошло бесцеремонное использование денег в политике - не тот подкуп отдельных занимающих высокое положение личностей, какой был характерен для испанского и венецианского стиля, но обработка самих демократических сил. Здесь в XVIII в. впервые планомерно с помощью денег организуются парламентские выборы, а затем - ими же - проводятся и постановления нижней палаты, а что до идеала свободы печати, то здесь же был открыт и тот факт, что пресса служит тому, кто ею владеет. Она не распространяет «свободное мнение», но его создает.
Вместе то и другое либерально, а именно свободно от оков связанной с землей жизни. Однако оба они без стеснения ориентированы на господство одного сословия, не признающего над собой суверенитета государства. Совершенно неорганичные дух и деньги желают государства не как естественно произросшей формы, обладающей великой символикой, но как учреждения, служащего одной цели...
Парламентаризм пребывает сегодня в полном упадке. В самом деле, всякая современная избирательная кампания - это проводимая посредством избирательного бюллетеня и разнообразных подстрекающих средств, речей и писаний гражданская война.
С началом XX в. парламентаризм, в том числе и английский, скорым шагом приближается к той роли, которую он сам готовил королевской власти. Парламентаризм делается производящим глубокое впечатление на толпу верующих представлением, между тем как центр тяжести большой политики перераспределяется на частные круги и волю отдельных личностей...
Через два поколения появятся те, чья воля сильнее суммарной воли всех жаждущих покоя. В эти войны за наследство целого мира будут вовлечены континенты, мобилизованы Индия, Китай, Южная Африка, Россия, ислам, в дело будут введены новые и сверхновые техника и тактика.
Единственная мораль, которую допускает сегодня логика вещей, - это мораль альпиниста на крутом гребне. Минутная слабость - и все кончено. Вся сегодняшняя «философия» - не что иное, как внутреннее капитулянтство и саморасслабление, и еще трусливая надежда на то, что с помощью мистики удастся увильнуть от фактов. То же было и в Риме… (Шпенглер недаром берет «философию» в кавычки. Мы, ныне живущие, не увидим ли здесь современное слюнтяйство «прав и свобод»? – Е.Ч.)
«Быть в форме» (in Verfassung) - от этого зависит теперь все. Приходит тяжелейшее время из всех, какие только знает история высокой культуры.
В начале, там, где цивилизация движется к полному расцвету - т.е. сегодня, - высится чудо мировой столицы, этот великий каменный символ всего бесформенного, чудовищного, великолепного, надменно распространяющегося вдаль. Оно всасывает в себя потоки существования бессильной деревни, эти человеческие толпы, передуваемые с места на место, как дюны, как текучий песок, ручейками струящийся между камней. Дух и деньги празднуют здесь свою величайшую и последнюю победу. В образе демократии восторжествовали деньги. Было время, когда политику делали только они. Однако стоило им разрушить старинные культурные порядки, как из хаоса является новая, всепревосходящая, достигающая до первооснов всего становления величина: люди цезаревского покроя. Силы крови, первобытные побуждения всякой жизни, несломленная телесная сила снова вступают в права своего прежнего господства. Раса вырывается наружу в чистом и неодолимом виде: побеждает сильнейший, а все прочее - его добыча.
Потоки крови обагрили в эпоху борющихся государств мостовые всех мировых столиц, чтобы превратить великие истины демократии в действительность. Теперь эти права завоеваны, однако внуков даже наказаниями не заставишь ими воспользоваться. Еще сто лет - и даже историки уже не понимают этих старых поводов для раздора. Уже ко времени Цезаря приличная публика почти не участвовала в выборах. В речи за Сестия Цицерон указывает на то, что на плебисцитах присутствует по пять человек от каждой трибы, которые к тому же принадлежат к другой трибе. Однако и эти пятеро приходят сюда лишь для того, чтобы продаться власть имущим. А ведь пятидесяти лет не прошло с тех пор, как италики за это самое право голоса гибли массами.
Мир во всем мире - который воцарялся уже часто - содержит в себе частный отказ колоссального большинства от войны, однако одновременно с этим и неявную их готовность сделаться добычей других, которые от войны не отказываются. Начинается все желанием всеобщего примирения, подрывающим государственные основы, а заканчивается тем, что никто пальцем не шевельнет, пока беда затронула лишь соседа. (Насколько точно сто лет назад Шпенглер предвидел современные «европейские ценности»! – Е.Ч.)
Современные средства на долгие годы останутся парламентскими: выборы и пресса. Что до свободной прессы, то пускай мечтатели удовольствуются тем, что она «свободна» по конституции; знаток же спрашивает лишь о том, в чьем распоряжении она находится…
Форма правящего меньшинства беспрерывно развивается дальше - от сословия через партию к свите одиночки. Поэтому конец демократии и ее переход к цезаризму выражаются в том, что исчезает вовсе даже не партия третьего сословия, не либерализм, но партия как форма вообще. Умонастроение, популярные цели, абстрактные идеалы всякой подлинной партийной политики уходят, и на их место заступает частная политика, ничем не скованная воля к власти немногих людей расы…
Демократия так бы и осталась в умах и на бумаге, когда бы среди ее поборников не оказывались подлинные властительные натуры, для которых народ не более чем объект, а идеалы не более чем средства, как ни мало они зачастую сознавали это сами. Абсолютно все, в том числе и наиболее беззастенчивые методы демагогии, - все это было разработано честными, но практичными демократами…
В начале демократии весь оперативный простор принадлежит одному только духу. Не может быть ничего благороднее и чище, чем ночное заседание 4 августа 1789 г., где люди, имея власть в своих руках, совещались относительно всеобщих истин, а в это время реальные власти собрались с силами и отодвинули фантазеров в сторону. Однако уже довольно скоро о себе заявляет другая составляющая всякой демократии, напоминая о том, что конституционными правами можно воспользоваться, лишь имея деньги…
Пробуждается, наконец, ощущение того, что всеобщее избирательное право вообще никакого действительного права не содержит даже в отношении выбора между партиями, потому что выросшие на его почве властные образования с помощью денег господствуют над всеми духовными средствами воздействия, направляя по собственному усмотрению мнение отдельного.
Либеральное буржуазное чувство гордится упразднением цензуры, этого последнего ограничителя, между тем как диктатор прессы погоняет рабскую толпу своих читателей бичом своих передовиц, телеграмм и иллюстраций. С помощью газеты демократия полностью вытеснила книгу из духовной жизни народных масс. Книжный мир с его изобилием точек зрения, принуждающим мышление к выбору и критике, сделался по преимуществу достоянием лишь узких кругов. Народ читает одну, «свою» газету, которая ежедневно в миллионах экземпляров проникает во все дома, уже с утра пораньше околдовывает умы своими чарами и самим своим внешним видом обрекает книги на забвение; а если та или другая книга все же в поле зрения попадет, предпринятой заблаговременно критикой газета их действие выключает. Публичная истина момента, которая лишь и имеет значение в фактичном мире действий и успехов, является сегодня продуктом прессы. Истинно то, чего желает она. Ее командиры создают, преобразуют, подменяют истины. Три недели работы прессы - и весь мир познал истину...
Бои, происходящие сегодня, сводятся к выхватыванию этого оружия друг у друга. Когда власть газет делала свои первые невинные шаги, ее ограничивали цензурные запреты, которыми защищались поборники традиции, а буржуазия вопила, что духовная свобода под угрозой. Читатель ничего не замечает, между тем как его газета, а вместе с ней и он сам меняют своих властителей. Деньги торжествуют и здесь, заставляя свободные умы себе служить. Народ как толпу читателей выводят на улицы, и она ломит по ним, бросается на обозначенную цель, грозит и вышибает стекла. Кивок штабу прессы – и толпа утихомиривается и расходится по домам. Пресса сегодня – это армия, тщательно организованная по родам войск, с журналистами-офицерами и читателями-солдатами. Однако здесь то же, что и во всякой армии: солдат слепо повинуется и цели войны и план операции меняются без его ведома. Читатель не знает, да и не должен ничего знать о том, что с ним проделывают, и он не должен знать о том, какую роль при этом играет. Более чудовищной сатиры на свободу мысли нельзя себе представить. Некогда запрещалось иметь смелость мыслить самостоятельно; теперь это разрешено, однако способность к тому утрачена. Всяк желает думать лишь то, что должен думать, и воспринимает это как свою свободу...
И вот еще одна сторона этой поздней свободы: всякому позволено говорить что хочет; однако пресса также свободна выбирать, обращать ей внимание на это или нет. Она способна приговорить к смерти всякую «истину», если не возьмет на себя сообщение ее миру - поистине жуткая цензура молчания, которая тем более всесильна, что рабская толпа читателей газет ее наличия абсолютно не замечает…
Это конец демократии. Как английская королевская власть в XIX в., так парламент в XX в. неспешно становятся пышным и пустым спектаклем. Как в первом случае - скипетр и корону, так во втором - права народа с великими церемониями проносят перед толпой, соблюдая их тем скрупулезнее, чем меньше они значат на деле. Однако уже сегодня власть перемещается из парламентов в частные круги, и выборы у нас с той же неуклонностью, как в Риме, вырождаются в комедию. Деньги организуют весь их ход в интересах тех, у кого они имеются, и проведение выборов становится заранее оговоренной игрой, поставленной как народное самоопределение.
С помощью денег демократия уничтожает саму себя - после того как деньги уничтожили дух. Капиталистическая экономика опротивела всем до отвращения. Возникает надежда на спасение, которое придет откуда-то со стороны, упование, связываемое с тоном чести и рыцарственности, внутреннего аристократизма, самоотверженности и долга».*
*Цит. по: Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т.2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. и примеч. И.И. Маханькова. - М.: Мысль, 1998. - 606 с.
Евгений Чернышев (Донецк) http://vk.com/e_chernyshev
Союз граждан Украины http://www.ungu.org
