Николай Жулинский принадлежит к фигурам столь известным и славным в научных, общественных, политических (а с недавних пор еще и в финансовых) кругах, что заслуживает того, чтобы поговорить о нем отдельно. Причем и как о личности, и как о феномене нашего времени. Ибо он – один из тех характерных типов эпохи, которые, на свой лад и манер раскрывая ее суть, накладывают на нее особый отпечаток.
Отпечаток безвременья, обесценивающего все доброе и разумное, открывающего дорогу всякого рода отребью, порождающего такую же, если еще не более гнусную, дрянь.
Лететь ему в Крым надо было не просто так, а в порыве борьбы за "мову", которой опять как бы где-то что-то угрожало. На билеты и на все про все остальное, без чего такого рода турне не обходятся по определению, решили не тратиться. Ничтоже сумняшеся, взяли деньги у Богдана Гаврилишина, раструбив об этом всему честному народу и выдав свою мелочную корысть за особую доблесть. Бороться за "мову" или за что-нибудь другое за свои кровные академик Жулинский как-то не привык. Хотя о том, чтобы тратить свои, речь и не шла. Наверняка мог мотнуться в Крым за казенные: взял бы командировку в Институте литературы, где служит директором, и всего делов. Так нет же – без канадских деньжат и тут никак!
За свою достаточно долгую и весьма яркую жизнь в науке и в политике Николай-Микола успел побороться, без преувеличения, за все, за что можно и за что нельзя, начиная от коммунистических идеалов и заканчивая украинской национальной идеей в ее самом оголтелом русофобском варианте. Было время, когда он вместе с другими писателями-критиками боролся, например, за… трезвость. Люди старшего и среднего поколения помнят, как в середине 80-х Горбачев инициировал создание по всей стране Обществ трезвости, надеясь таким образом победить беспробудное пьянство и его последствия. Но даже на таком фоне Николай Жулинский в роли спасителя украинского языка и украинской нации – это, скажу я вам, звучит весьма и весьма небанально. Такого сюжета никакой Дюма, никакая Маринина или кто-нибудь другой в жизни не придумали бы. Подобное возможно, по-видимому, только раз и только у нас.
Борьба за украинский язык как один из инструментов повальной насильственной украинизации всегда была академику особенно по душе. Во-первых, потому, что никаким другим языкам, кроме украинского, сам он, увы, не обучен (русский, само собой разумеется, не в счет). Во-вторых же, по той причине, что только украинизация в особо крупных размерах могла бы сохранить ему хотя бы призрачный шанс на то, чтобы не оказаться на помойке истории науки. Беда и боль директора академического института Жулинского в том, что его собственные многочисленные научные труды никто не читает даже из-под палки. В случае сохранения исключительно украиноязычного дискурса в области гуманитарной науки ситуация для него могла бы хотя бы чуть-чуть, хоть на какую-то малую толику выправиться. Если же украинские ученые, аспиранты, студенты станут в массовом порядке читать по-русски, по-польски да по-английски, шансов на то, что кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь возьмет в руки его "Пафос життєствердження", "Людина як міра часу", "Наближення" или какую иную подобную интеллектуальную ахинею от "видатного вченого", не останется.
"Пафос…" и "Человек как мера…" – книги, которые с полным на то правом можно назвать визитными карточками Жулинского-ученого. Эти вот самые "пафос" и "меру", приправленные несметным количеством демагогии, банальщины и чистой «воды», он умудрился обнаружить в украинской советской литературе и воспеть именно тогда, когда гонения на писателей и на интеллигенцию со стороны коммунистического режима достигли своего апофеоза, когда приговоры по "идеологическим" статьям приобрели массовый характер, когда КГБ бесчинствовал, и счет его жертв из числа коллег "пафосного" Николая-Миколи шел уже не на десятки, а на сотни.
Николай Григорьевич остался дилетантом в своей "родной" отрасли гуманитарной науки – литературоведении – до старости, умудрившись, тем не менее, достичь в научной иерархии всех высот, получить все возможные и невозможные звания и регалии. Когда пришло время демонстрировать себе и публике свой "доробок" к собственному 70-летию, предъявить оказалось нечего! Нет, не в том, конечно, смысле, что ничего не написано. Библиографический указатель его творений потянул на солидную по меркам такого рода литературы книжицу. Академик с юных лет писал много, чтобы не сказать – очень много. Дело в другом. В том, что вся его писанина не прошла проверку временем. На поверку оказалось, что к юбилею за душой ни строчки путной, ни мысли внятной. Все, что написано, издано и переиздано по несколько раз, это – пустышка, хаотичный, лишенный смысла набор слов и фраз, который и понять трудно, и воспроизвести в удобоваримой форме невозможно. Тем не менее, никакой кризис творчества маститому ученому не грозит. С молодых лет он не очень-то заботился о том, чтобы состряпать что-нибудь умное-разумное. Быстро сообразив, что его сила не в этом, а умные мысли о литературе на хлеб не намажешь, будущий любимец "Понтия Пилата" и одного из главных "церберов" украинской литературы 60-70-х годов ХХ века Николая Шамоты не очень огорчился и писать всякую чушь не бросил. Делать это, правда, стал не для того, чтобы написанное им читали, а из сугубо прагматического расчета – чтобы за него платили. Хоть деньгами, хоть званиями, хоть квартирами в Киеве.
Жулинского как ученого, начиная с его аспирантских лет, не ценил никто, ни из его коллег, ни из подчиненных, ни из широкой публики. Исключением в этом смысле не являлись ни люди, которым он помогал, ни даже те, для кого он был истинным благодетелем. Жулинского как чиновника от науки уважали и как-то даже слегка побаивались многие. Всем было хорошо известно, что так же, как помочь, он мог и навредить. Было ли дело только в так называемом "административном ресурсе", всегда работавшем на его стороне, или же еще в чем-то неуловимом и невысказанном, сказать с полной уверенностью непросто. Инерция такого восприятия сохранилась, пусть и заметно поубавившись, до сих пор.
Академик по вызову Жулинский – яркое и самобытное явление в жизни украинского общества и украинской интеллигенции конца ХХ – начала ХХІ в. Живой, хотя и изрядно сдавший, потускневший и заметно постаревший в последние годы, символ сразу двух эпох: той, что нынче принято именовать «тоталитарно-коммунистической», и той, что пришла ей на смену под вывеской эры "свободы и демократии". Это, прежде всего, феномен в рамках определенной системы социальных отношений, на примере которого со всей ясностью видны ее – системы – порочность и нежизнеспособность. Приспособленец с большой буквы. Предатель, успевавший в нужный момент переметнуться на сторону очередного победителя, которого тут же брался обслуживать по полной программе с энтузиазмом, ничуть не меньшим, чем предшественника. И что любопытно – без каких-либо комплексов и без малейших угрызений совести! Маленький человечек, сумевший благодаря личной преданности, удивительной беспринципности и изрядной пронырливости пролезть практически во все щели, к которым обращался его взор и к которым устремлялись его мечты. Бич украинской национальной культуры и украинской государственной гуманитарной политики, которой он, занимая высокие должности в правительстве, "заведовал" довольно долго и которую из-за своей дремучей некомпетентности и патологической меркантильности довел до полнейшей ручки.
Изнасилованный интеллектуально и морально бывшими ему с детских лет вроде бы ненавистными "комуняками", возлюбивший своих насильников, директор-академик после 1991 года вздумал опять стать честной и порядочной "девушкой", готовой отдаться по любви "принцу" на белом (пардон, сине-желтом) коне. И как это ни парадоксально, стал ей! Или, во всяком случае, прослыл. Ну, а насчет "отдаться", то тут можно спорить.
Кое-кто из злых языков из литературных кругов, знающих Жулинского со времен его первых шагов в Союзе писателей, поговаривает, что в преклонении перед руководством он никогда не знал никаких границ, не останавливаясь даже перед тем, чтобы превратить преклонение в пресмыкание. Не зная точно даты своего появления на свет, он в пылу чинопочитания, что называется, легким движением авторучки якобы "совместил" свой день рождения с днем рождения Загребельного, находившегося в то время в зените своей писательской славы и административного влияния. И стал принимать поздравления, подарки и всяческие звания 25 августа.
В 70-е годы относительно юный Николай Григорьевич делал на удивление быструю и яркую карьеру в одном из гуманитарных институтов Академии наук Украины, где для подавляющего большинства сотрудников время текло крайне медленно, радуя их событиями и новостями едва ли раз в десять-пятнадцать лет. Интересно, что пик этого карьерного роста пришелся как раз на то самое время, когда КГБ одного за другим выдергивал из этого учреждения будущих жертв режима, упрятывая их за решетку…
Тема КГБ для нашего героя одна из нелюбимых. Почти в той же степени, как и тема его советского прошлого. Отвечать на вопрос: "Чем вы занимались на оккупированной советами святой украинской земле?" – академик не любил и не любит. Идею люстрации никогда не поддерживал…
История отношений Жулинского с КГБ и ЦРУ заслуживает самого пристального внимания и всестороннего публичного обсуждения. Она еще ждет своего освещения, уже не в режиме домыслов и слухов, а на основе документов и свидетельств тех людей, кто мог бы обо всем этом сказать. Эта история, безусловно, важна. Гораздо важнее, однако, было бы разобраться в том, каким образом интеллектуальная пустышка и политическая проститутка вроде Жулинского умудрилась выбиться на самый верх отечественной духовной элиты, оказав заметное влияние на ее – элиты – жизнь и деятельность в течение столь длительного времени. Действительно, как? Не умея писать, стал писателем. Не умея заниматься наукой, стал академиком. Ну, не КГБ–ЦРУ же, в самом деле, его за руку вели от вершины к вершине!
После того, как Жулинский обосновался в Киеве, его дела, несмотря на ни на какие обстоятельства и ни на какую конъюнктуру, неизменно шли только в гору. В 80-е он – признанный авторитет той самой "казенной" науки, которую сегодня в считающих себя приличными демократических кругах принято клеймить и поносить, на чем свет стоит. На рубеже 80-90-х – "челнок", снующий между Киевом и Америкой с какими-то малопонятными не только широким, но даже узким и очень узким кругам целями и задачами. А еще – "двойной агент", охотно и радостно пошедший на сотрудничество с отнюдь не "братскими" в отношении родного КГБ СССР спецслужбами, обещавшими привлечь его к борьбе за победу демократии в Украине. Годы 90-е приносят ему еще более неожиданный, сногсшибательный взлет. Он становится одной из звезд политического небосклона независимой Украины, работает "гуманитарным" вице-премьером в нескольких составах украинского правительства, избирается депутатом Верховной Рады, попадает в советники президента Ющенко. А еще – получает Государственную премию Украины в области науки и техники…
В каком-то смысле апофеозом карьеры неувядаемого и непотопляемого Николая Григорьевича стала, вне всякого сомнения, история с Благотворительным фондом "Забота" (по-украински – "Турбота"). По своей природе и характеру она напоминает мини-МММ: финансовые махинации, нанесшие очевидный материальный и моральный ущерб многим людям, но так и оставшиеся безнаказанными. И, кстати сказать, пахнущая столь же дурно и отвратительно.
На старости лет Жулинский решил, видимо, отбросить все приличия и взяться за дело личного обогащения со всей решительностью и серьезностью.
Лететь ему в Крым надо было не просто так, а в порыве борьбы за "мову", которой опять как бы где-то что-то угрожало. На билеты и на все про все остальное, без чего такого рода турне не обходятся по определению, решили не тратиться. Ничтоже сумняшеся, взяли деньги у Богдана Гаврилишина, раструбив об этом всему честному народу и выдав свою мелочную корысть за особую доблесть. Бороться за "мову" или за что-нибудь другое за свои кровные академик Жулинский как-то не привык. Хотя о том, чтобы тратить свои, речь и не шла. Наверняка мог мотнуться в Крым за казенные: взял бы командировку в Институте литературы, где служит директором, и всего делов. Так нет же – без канадских деньжат и тут никак!
За свою достаточно долгую и весьма яркую жизнь в науке и в политике Николай-Микола успел побороться, без преувеличения, за все, за что можно и за что нельзя, начиная от коммунистических идеалов и заканчивая украинской национальной идеей в ее самом оголтелом русофобском варианте. Было время, когда он вместе с другими писателями-критиками боролся, например, за… трезвость. Люди старшего и среднего поколения помнят, как в середине 80-х Горбачев инициировал создание по всей стране Обществ трезвости, надеясь таким образом победить беспробудное пьянство и его последствия. Но даже на таком фоне Николай Жулинский в роли спасителя украинского языка и украинской нации – это, скажу я вам, звучит весьма и весьма небанально. Такого сюжета никакой Дюма, никакая Маринина или кто-нибудь другой в жизни не придумали бы. Подобное возможно, по-видимому, только раз и только у нас.
Борьба за украинский язык как один из инструментов повальной насильственной украинизации всегда была академику особенно по душе. Во-первых, потому, что никаким другим языкам, кроме украинского, сам он, увы, не обучен (русский, само собой разумеется, не в счет). Во-вторых же, по той причине, что только украинизация в особо крупных размерах могла бы сохранить ему хотя бы призрачный шанс на то, чтобы не оказаться на помойке истории науки. Беда и боль директора академического института Жулинского в том, что его собственные многочисленные научные труды никто не читает даже из-под палки. В случае сохранения исключительно украиноязычного дискурса в области гуманитарной науки ситуация для него могла бы хотя бы чуть-чуть, хоть на какую-то малую толику выправиться. Если же украинские ученые, аспиранты, студенты станут в массовом порядке читать по-русски, по-польски да по-английски, шансов на то, что кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь возьмет в руки его "Пафос життєствердження", "Людина як міра часу", "Наближення" или какую иную подобную интеллектуальную ахинею от "видатного вченого", не останется.
"Пафос…" и "Человек как мера…" – книги, которые с полным на то правом можно назвать визитными карточками Жулинского-ученого. Эти вот самые "пафос" и "меру", приправленные несметным количеством демагогии, банальщины и чистой «воды», он умудрился обнаружить в украинской советской литературе и воспеть именно тогда, когда гонения на писателей и на интеллигенцию со стороны коммунистического режима достигли своего апофеоза, когда приговоры по "идеологическим" статьям приобрели массовый характер, когда КГБ бесчинствовал, и счет его жертв из числа коллег "пафосного" Николая-Миколи шел уже не на десятки, а на сотни.
Николай Григорьевич остался дилетантом в своей "родной" отрасли гуманитарной науки – литературоведении – до старости, умудрившись, тем не менее, достичь в научной иерархии всех высот, получить все возможные и невозможные звания и регалии. Когда пришло время демонстрировать себе и публике свой "доробок" к собственному 70-летию, предъявить оказалось нечего! Нет, не в том, конечно, смысле, что ничего не написано. Библиографический указатель его творений потянул на солидную по меркам такого рода литературы книжицу. Академик с юных лет писал много, чтобы не сказать – очень много. Дело в другом. В том, что вся его писанина не прошла проверку временем. На поверку оказалось, что к юбилею за душой ни строчки путной, ни мысли внятной. Все, что написано, издано и переиздано по несколько раз, это – пустышка, хаотичный, лишенный смысла набор слов и фраз, который и понять трудно, и воспроизвести в удобоваримой форме невозможно. Тем не менее, никакой кризис творчества маститому ученому не грозит. С молодых лет он не очень-то заботился о том, чтобы состряпать что-нибудь умное-разумное. Быстро сообразив, что его сила не в этом, а умные мысли о литературе на хлеб не намажешь, будущий любимец "Понтия Пилата" и одного из главных "церберов" украинской литературы 60-70-х годов ХХ века Николая Шамоты не очень огорчился и писать всякую чушь не бросил. Делать это, правда, стал не для того, чтобы написанное им читали, а из сугубо прагматического расчета – чтобы за него платили. Хоть деньгами, хоть званиями, хоть квартирами в Киеве.
Жулинского как ученого, начиная с его аспирантских лет, не ценил никто, ни из его коллег, ни из подчиненных, ни из широкой публики. Исключением в этом смысле не являлись ни люди, которым он помогал, ни даже те, для кого он был истинным благодетелем. Жулинского как чиновника от науки уважали и как-то даже слегка побаивались многие. Всем было хорошо известно, что так же, как помочь, он мог и навредить. Было ли дело только в так называемом "административном ресурсе", всегда работавшем на его стороне, или же еще в чем-то неуловимом и невысказанном, сказать с полной уверенностью непросто. Инерция такого восприятия сохранилась, пусть и заметно поубавившись, до сих пор.
Академик по вызову Жулинский – яркое и самобытное явление в жизни украинского общества и украинской интеллигенции конца ХХ – начала ХХІ в. Живой, хотя и изрядно сдавший, потускневший и заметно постаревший в последние годы, символ сразу двух эпох: той, что нынче принято именовать «тоталитарно-коммунистической», и той, что пришла ей на смену под вывеской эры "свободы и демократии". Это, прежде всего, феномен в рамках определенной системы социальных отношений, на примере которого со всей ясностью видны ее – системы – порочность и нежизнеспособность. Приспособленец с большой буквы. Предатель, успевавший в нужный момент переметнуться на сторону очередного победителя, которого тут же брался обслуживать по полной программе с энтузиазмом, ничуть не меньшим, чем предшественника. И что любопытно – без каких-либо комплексов и без малейших угрызений совести! Маленький человечек, сумевший благодаря личной преданности, удивительной беспринципности и изрядной пронырливости пролезть практически во все щели, к которым обращался его взор и к которым устремлялись его мечты. Бич украинской национальной культуры и украинской государственной гуманитарной политики, которой он, занимая высокие должности в правительстве, "заведовал" довольно долго и которую из-за своей дремучей некомпетентности и патологической меркантильности довел до полнейшей ручки.
Изнасилованный интеллектуально и морально бывшими ему с детских лет вроде бы ненавистными "комуняками", возлюбивший своих насильников, директор-академик после 1991 года вздумал опять стать честной и порядочной "девушкой", готовой отдаться по любви "принцу" на белом (пардон, сине-желтом) коне. И как это ни парадоксально, стал ей! Или, во всяком случае, прослыл. Ну, а насчет "отдаться", то тут можно спорить.
Кое-кто из злых языков из литературных кругов, знающих Жулинского со времен его первых шагов в Союзе писателей, поговаривает, что в преклонении перед руководством он никогда не знал никаких границ, не останавливаясь даже перед тем, чтобы превратить преклонение в пресмыкание. Не зная точно даты своего появления на свет, он в пылу чинопочитания, что называется, легким движением авторучки якобы "совместил" свой день рождения с днем рождения Загребельного, находившегося в то время в зените своей писательской славы и административного влияния. И стал принимать поздравления, подарки и всяческие звания 25 августа.
В 70-е годы относительно юный Николай Григорьевич делал на удивление быструю и яркую карьеру в одном из гуманитарных институтов Академии наук Украины, где для подавляющего большинства сотрудников время текло крайне медленно, радуя их событиями и новостями едва ли раз в десять-пятнадцать лет. Интересно, что пик этого карьерного роста пришелся как раз на то самое время, когда КГБ одного за другим выдергивал из этого учреждения будущих жертв режима, упрятывая их за решетку…
Тема КГБ для нашего героя одна из нелюбимых. Почти в той же степени, как и тема его советского прошлого. Отвечать на вопрос: "Чем вы занимались на оккупированной советами святой украинской земле?" – академик не любил и не любит. Идею люстрации никогда не поддерживал…
История отношений Жулинского с КГБ и ЦРУ заслуживает самого пристального внимания и всестороннего публичного обсуждения. Она еще ждет своего освещения, уже не в режиме домыслов и слухов, а на основе документов и свидетельств тех людей, кто мог бы обо всем этом сказать. Эта история, безусловно, важна. Гораздо важнее, однако, было бы разобраться в том, каким образом интеллектуальная пустышка и политическая проститутка вроде Жулинского умудрилась выбиться на самый верх отечественной духовной элиты, оказав заметное влияние на ее – элиты – жизнь и деятельность в течение столь длительного времени. Действительно, как? Не умея писать, стал писателем. Не умея заниматься наукой, стал академиком. Ну, не КГБ–ЦРУ же, в самом деле, его за руку вели от вершины к вершине!
После того, как Жулинский обосновался в Киеве, его дела, несмотря на ни на какие обстоятельства и ни на какую конъюнктуру, неизменно шли только в гору. В 80-е он – признанный авторитет той самой "казенной" науки, которую сегодня в считающих себя приличными демократических кругах принято клеймить и поносить, на чем свет стоит. На рубеже 80-90-х – "челнок", снующий между Киевом и Америкой с какими-то малопонятными не только широким, но даже узким и очень узким кругам целями и задачами. А еще – "двойной агент", охотно и радостно пошедший на сотрудничество с отнюдь не "братскими" в отношении родного КГБ СССР спецслужбами, обещавшими привлечь его к борьбе за победу демократии в Украине. Годы 90-е приносят ему еще более неожиданный, сногсшибательный взлет. Он становится одной из звезд политического небосклона независимой Украины, работает "гуманитарным" вице-премьером в нескольких составах украинского правительства, избирается депутатом Верховной Рады, попадает в советники президента Ющенко. А еще – получает Государственную премию Украины в области науки и техники…
В каком-то смысле апофеозом карьеры неувядаемого и непотопляемого Николая Григорьевича стала, вне всякого сомнения, история с Благотворительным фондом "Забота" (по-украински – "Турбота"). По своей природе и характеру она напоминает мини-МММ: финансовые махинации, нанесшие очевидный материальный и моральный ущерб многим людям, но так и оставшиеся безнаказанными. И, кстати сказать, пахнущая столь же дурно и отвратительно.
На старости лет Жулинский решил, видимо, отбросить все приличия и взяться за дело личного обогащения со всей решительностью и серьезностью.
