В конце XIX века известный художник Валерий Иванович Якоби задумал написать картину «Свадьба декабриста Анненкова в Читинской тюрьме». Сделав набросок, он пригласил в свою мастерскую дочь декабриста. На картине жених Анненков стоял у налоя в ножных кандалах и наручниках. Шафера также были опутаны кандалами. Комендант пренебрежительно развалился в кресле. Когда же дочь Анненкова пояснила художнику, что ни у кого кандалов не было, что комендант был гуманный человек и т.д., то Якоби прервал её словами: «В таком случае и картины писать не стоит» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Николая I. Пг., 1915. С.XX).
Для чего враги России издавна пытаются испакостить её историю, вполне понятно. Добить русский народ легче всего, если превратить его в тупое быдло, лишённое исторической памяти и национальной гордости. Однако почему творческая интеллигенция с таким энтузиазмом и рвением бросилась исполнять этот социальный заказ? Почему люди, писавшие в советское время сценарии к неплохим патриотическим фильмам, вроде «Хроники пикирующего бомбардировщика», сейчас, прикрываясь разглагольствованиями о «свободе творчества», травят нас разного рода «Сволочами»? Почему «интеллектуальной элитой нации» движет стремление как можно сильнее пнуть «эту страну», которая имела несчастье их породить? Чтобы понять, откуда растут корни подобного отношения к своей Родине, следует вспомнить события трёхсотлетней давности.
СОСЛОВИЕ ФРАНКОЯЗЫЧНЫХ ПАРАЗИТОВ
Реформы Петра I представляют собой весьма противоречивое и неоднозначное явление. Как в царское, так и в советское время официозные историография и пропаганда рисовали их исключительно в радужных тонах. Сегодня наоборот, часть историков и публицистов обличает первого всероссийского императора во всех мыслимых и немыслимых грехах, а в его деяниях видит один сплошной вред.
Следует признать, что очень многие из тогдашних преобразований действительно были насущно необходимы. К началу XVIII века наша страна не имела современных вооружённых сил. Старая русская армия была совершенно не способна противостоять армиям европейских государств. Если бы всё оставалось как есть, в течение следующих десятилетий Россия превратилась бы как минимум в полуколонию западных держав, как это случилось с Китаем, Ираном и Османской империей.
Помимо создания современной армии и строительства флота, царствование Петра дало мощный толчок к развитию отечественной промышленности. Немаловажны и дипломатические успехи. Если на протяжении предшествующих полутора столетий внешняя политика России оказалась совершенно провальной, то при Петре и особенно при Екатерине II, играя на противоречиях между европейскими государствам, Империи удалось достичь своих естественных западных границ.
Однако за все эти достижения была уплачена чрезвычайно дорогая цена. И не только людскими жизнями и ресурсами. Оборотной стороной петровских реформ стало насаждение чуждых русскому народу ценностей и идеологии. Как писал об этом Иван Аксаков: «Русская земля подверглась внезапно страшному внешнему и внутреннему насилованию. Рукой палача совлекался с русского человека образ русский и напяливалось подобие общеевропейца. Кровью поливались спешно, без критики, на веру выписанные из-за границы семена цивилизации. Всё, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, поруганию, гонению; одежда, обычай, нравы, самый язык — всё было искажено, изуродовано, изувечено... Умственное рабство перед европеизмом и собственная народная безличность провозглашены руководящим началом развития...» (Аксаковы К.С. и И.С. Литературная критика. М., 1981. С.265).
В результате произошёл отрыв правящего слоя от основной массы русского народа. В течение нескольких поколений в России сформировалась прозападная элита, отличающаяся от своего народа не только обычаями и образом жизни, но и языком. Сплошь и рядом господа гнушались говорить по-русски, предпочитая якобы более изящный и общечеловеческий французский.
Как с горечью писал в своей автобиографии граф А.Р.Воронцов: «Россия — единственная страна, где не считают нужным учиться родному языку и всему касающемуся своего отечества... Таким образом воспитание приводит... может быть, даже к презрению к своему отечеству» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Александра I. СПб., 1909. С.XIX). В результате, как справедливо заметил А.С.Грибоедов: «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесён был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племён, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами» (Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. М., 1977. С.382).
Стоит ли удивляться, что, в отличие от Ивана Грозного или Сталина, Пётр I считается у нынешних российских либералов «своим» и даже украшает символику Союза Правых сил (хотя, доведись Гайдару с Чубайсом встретиться с императором, реформаторам посочувствовали бы даже ограбленные ими российские пенсионеры). До поры до времени пагубные последствия петровских реформ были незаметны. Мощным толчком к деградации российской элиты стал изданный Петром III 18 февраля 1762 года знаменитый указ о вольности дворянства, подтверждённый позднее Екатериной II «Жалованной грамотой дворянству» от 21 апреля 1785 года.
Испокон веков дворянство являлось «служилым сословием», поместья и все привилегии являлись лишь платой за службу русской державе. Теперь же представители «благородного сословия» были избавлены от необходимости служить «этой стране». Разумеется, последствия этого решения сказались не сразу. Некоторое время болезнь развивалась подспудно. «Инкубационный период» закончился после восшествия на престол Александра I. Именно во время его царствования старания по воспитанию прозападной элиты начали давать зримые всходы.
ВЕНЦЕНОСНЫЙ ПОЛОНОФИЛ
Сам монарх стал ярким тому примером. «Властитель слабый и лукавый» отличался прямо-таки патологическим преклонением перед пресловутым «мировым общественным мнением». С юных лет он не любил Россию, предпочитая ей «цивилизованную» Европу. Впоследствии в одном из писем к князю В.П.Кочубею он признавался, что придворная жизнь создана не для него, что он мечтает об отречении и желал бы с женой переселиться на берега Рейна.
Когда по воле Екатерины II победоносные русские войска во главе с А.В.Суворовым усмиряли взбунтовавшуюся польскую шляхту, освобождая украинские и белорусские земли от многовекового гнёта, будущий царь открыто сочувствовал восставшим. В беседе с другом детства, будущим российским канцлером и лидером польских повстанцев князем Адамом Чарторыйским Александр осудил действия своей бабушки: «Он сказал тогда же князю Адаму, что вместе с ним оплакивает падение Польши, что Костюшко в его глазах великий человек, что, живо интересуясь французской революцией и осуждая её крайности, он желает молодой республике успехов и радуется им» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Александра I. СПб., 1909. С.7).
Изменение в общественных умонастроениях наглядно проявилось во время русско-шведской войны 1808–1809 гг. Как отмечает в своих воспоминаниях керченский градоначальник Ф.Ф.Вигель: «В первый раз ещё, может быть, с тех пор, как Россия существует, наступательная война против старинных её врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием» (Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Часть третья. М., 1892. С.20).
В свою очередь известный писатель и публицист Николай Иванович Греч свидетельствует: «По молебствии, по взятии Свеаборга, в Исаакиевском соборе, было в нём очень мало публики, и проходившие по улицам, слыша пушечные выстрелы в крепости, спрашивали, по какому случаю палят. Услышав, что это делается по случаю взятия важнейшей крепости в Финляндии, всяк из них, махнув с досады рукою, в раздумье шёл далее» (Греч Н.И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. С.268).
Помощник возглавлявшего шведскую делегацию на мирных переговорах барона Курта фон Стедингка полковник А.-Ф.Шёльдебранд с удивлением докладывал из Петербурга в Стокгольм: «Я надеюсь, что в Швеции мир, хотя и плохой, будет встречен всеобщим удовольствием. Но здесь полная противоположность. Радуются, правда, что окончились бедствия, сопровождающие войну; но недовольны, что у нас отняли слишком много территории, и кажется все убеждены, что мир будет непродолжителен. Обвиняют в этом графа Румянцева (в то время министр иностранных дел — И.П.), говоря, что он, ради тщеславия, пожелал увеличить территорию России во время своего служения министром» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Александра I. СПб., 1909. С.291).
Ф.Ф.Вигель, кстати, сам наполовину швед, с негодованием отмечает: «Ничего не могло быть удивительнее мнения публики, когда пушечные выстрелы с Петропавловской крепости 8 сентября возвестили о заключении мира, и двор из Зимнего дворца парадом отправился в Таврический для совершения молебствия. Все спрашивали друг у друга, в чём состоят условия. Неужели большая часть Финляндии отходит к России? Нет, вся Финляндия присоединяется к ней. Неужели по Торнео? Даже и Торнео с частью Лапландии. Неужели и Аландские острова? И Аландские острова. О, Боже мой! О, бедная Швеция! О, бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон» (Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Часть третья. С.64).
Очень любили миротворствовать в кругах, из которых впоследствии вышли революционные заговорщики. Будущий декабрист князь Сергей Волконский, считая войну со Швецией несправедливой, даже отказался принять должность адъютанта при командовавшем русской армией генерале от инфантерии графе Фёдоре Буксгёвдене. Впрочем, давно известно, что рыба гниёт с головы. Чему ещё удивляться, если брат императора великий князь Константин Павлович, будучи очень недоволен войной, в публичных местах пил за здоровье шведского короля?
Предметом особых забот и попечений российского монарха стала Польша. Включённая решением Венского конгресса в состав Российской Империи, Царство Польское фактически представляло собой независимое государство со всеми положенными атрибутами — конституцией, выборным сеймом, собственным правительством, армией, национальной денежной единицей, и было связано с Россией лишь личной унией.
Мало того, Александр I собирался ещё больше облагодетельствовать поляков, «вернув» им ранее входившие в состав Речи Посполитой украинские и белорусские земли. Согласно рассказу Николая Тургенева: «В присутствии нескольких лиц и между прочим дам, с которыми Государь любил беседовать, Император объявил о своём твёрдом решении отделить от Империи прежние польские провинции и соединить их с только что восстановленным Царством Польским. Одна из его собеседниц слезами протестовала против такого раздробления Империи. “Да, да, — с ударением подтвердил Александр, сопровождая свои слова значительным жестом. — Я не оставлю их России; что за великое зло”, прибавил Он, “отделить от России несколько провинций. Разве она не будет ещё достаточно велика?”» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Александра I. СПб., 1909. С.382).
Сравним двух видных государственных деятелей этого времени: графа А.А.Закревского и князя А.С.Меншикова. Их общественное положение было примерно одинаковым: оба они занимали друг за другом пост генерал-губернатора Финляндии. Но при этом весьма показательно различие их взглядов.
Закревский происходил из древнего польского дворянского рода. Тем не менее он весьма скептически относился к своим соплеменникам. Когда один из поляков стал навязываться ему в родственники, Арсений Андреевич с достоинством ответил: «Предки мои издревле находились в России, родитель мой никогда в Польше не находился» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Николая I. Пг., 1915. С.52–53). Что касается политики Александра I в польском вопросе, то в 1819 году в одном из своих писем Закревский справедливо отмечал: «Царство сумасбродное Польское никогда не может русских любить, чем хочешь их ласкай» (Там же. С.57).
Совсем другое дело Меншиков. Будучи русским по крови, в одном из писем Александр Сергеевич сообщает, что был очень доволен речью Александра I, произнесённой в 1818 году при открытии польского сейма в Варшаве, и заканчивает свои строки припиской: «князь Меншиков, который в душе поляк» (Там же. С.163).
«КАК ЖИД ОБ ИЕРУСАЛИМЕ»
Когда жаждавшие не только полной независимости, но и присоединения Украины, Белоруссии и Литвы поляки подняли 1830 года, «образованное общество» вовсю сочувствовало мятежникам. Заступаясь за поляков, престарелый академик Егор Иванович Паррот обратился к Николаю I с проникновенным письмом следующего содержания:
«Прежде чем написать вам эти строки, я пал ниц перед Божеством. Я просил его очистить моё сердце от всякой слабости, а мой ум — от всякого предубеждения. Я умолял его осенить меня, чтобы подать вам совет. Почтите, государь, эту мольбу бескорыстного старца, который имеет в виду лишь вас, ваши истинные интересы, вашу славу. Я вопрошал своё сердце, соразмерял настоящее и будущее, и вся моя душа взывает к вам: милосердие! милосердие! Конфисковать имение мятежников — это значит обогащаться гнусным способом. Желать отомстить русскую пролившуюся кровь — заблуждение. Казня живых, нельзя воскресить мёртвых. Месть — проявление страстей. Прощать — это сеять братство среди людей, предотвратить месть в какой-либо критический момент. А кто поручится вам, государь, что критический момент не наступит для вас? Или для вашего дорогого сына? Разве у вас, государь, нет какого-либо греха, который нужно было бы искупить? И вот милосердие в отношении Польши искупит их все» (Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование. Кн. 2. М., 1997. С.353).
Князь Пётр Вяземский в одном из своих писем сокрушённо писал: «Что делается в Петербурге после взятия Варшавы? Именем Бога (если он есть) и человечности (если она есть) умоляю вас, распространяйте чувства прощения, великодушия и сострадания. Мир жертвам! Право сильного восторжествовало. Таким образом. Провидение удовлетворено. Да будет оно прославлено, равно как и те, кому сие надлежит; но не будем подражать дикарям, с песнями пляшущими вокруг костров, на которые положены их пленники. Будем снова европейцами» (Там же. С.353–354).
Что самое интересное, настоящие европейцы как в то время, так и позже вовсе не стеснялись самым зверским образом расправляться с бунтующими неграми или индусами, неуклонно ставя прагматические интересы выше всякого вздора насчёт «великодушия и сострадания». Однако эта простая и очевидная истина не укладывалась в головы антинационально настроенного российского «образованного общества». Им, воспитанным в духе презрения ко всему русскому, сама мысль о том, что высшей ценностью являются интересы России, а не абстрактные моральные принципы, казалась дикой и нелепой.
В не слишком известном по понятным причинам стихотворении Пушкин рисует омерзительный образ российского либерала, вполне соответствующий и советской образованщине:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел.
И нежно чуждые народы возлюбил
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась
И ярым бунтом опьянела,
И смертная борьба меж нами началась
При клике «Польска не згинела!»,
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда от косарей полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.
Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал
Во прахе, пламени и в дыме,
Поникнул ты главой и горько возрыдал,
Как жид об Иерусалиме.
Как видите, сходство просто поразительное. Особенно забавно блестяще подмеченное эмоциональное сходство российских интеллигентов с местечковыми евреями, потомство которых вскоре составит едва ли не самую активную часть этой вредоносной социальной группы.
УРА! НАС РАЗГРОМИЛИ!
Меж тем процесс гниения российского общества продолжался. Во время Крымской войны в среде свободолюбивой интеллигенции в открытую высказывались пораженческие лозунги. Хотя и не без оговорок. Например, один из лидеров «западников», известный историк Тимофей Николаевич Грановский не хотел победы крепостнической России, но в то же время жестоко страдал от её поражений. Незадолго до смерти он писал: «Весть о падении Севастополя заставила меня плакать. А какие новые утраты и позоры готовит нам будущее! Будь я здоров, я ушёл бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за неё» (Тарле Е.В. Собрание сочинений в 12 томах. Т.VIII. М., 1959. С.26).
Другие, более продвинутые демократы таких сомнений не испытывали. Тогда ещё студент Николай Добролюбов в рукописном журнале «Слухи» с негодованием писал по поводу Николая I: «Но как могла Европа сносить подобного нахала, который всеми силами заслонял ей дорогу к совершенствованию и старался погрузить её в мракобесие?» (Там же. С.32).
Один из видных участников революционного движения второй половины XIX века Николай Шелгунов вспоминал о поведении литературоведа Петра Пекарского: «Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Чёрной, я встретил Пекарского. Тогда он ещё не был академиком. Пекарский шёл, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и с худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: “Нас разбили!”» (Там же. С.28).
Вызванное поблажками со стороны либерально настроенного императора Александра II новое польское восстание 1863 года также получило поддержку со стороны российского общественного мнения, не перестававшего сочувствовать «угнетённым полякам». Для воспитанной на преклонении перед Западом образованщины ситуация, когда часть обожаемой Европы вдруг оказалась в плену у «русских варваров» была просто физически невыносима.
Разумеется, едва вновь назначенные исполняющий обязанности наместника Царства Польского Фёдор Фёдорович Берг и генерал-губернатор Вильно Михаил Николаевич Муравьёв начали наводить порядок в охваченных восстанием губерниях, «прогрессивная общественность» тут же подняла истеричный вой. «Всю Россию охватил сифилис патриотизма!» — сокрушался Александр Герцен (Керсновский А.А. История русской армии в 4 томах. Т.2. М., 1999. С.200). Герцену вторил другой эмигрант, известный революционер-анархист Михаил Бакунин: «Я громко отрекаюсь от русского государственно-императорского патриотизма и буду радоваться разрушению Империи, откуда бы оно ни шло» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время императора Александра II. С.138).
В своей газете «Колокол», издаваемой в Лондоне в том числе и на деньги польских эмигрантов, Герцен призывал убивать «проклятых русских офицеров, гнусных русских солдат» (Керсновский А.А. Там же). В течении 1863 года в издаваемой финляндскими эмигрантами в Стокгольме газете «Aftonbladet» было опубликовано несколько подстрекательских статей Михаила Бакунина. Он надеялся, что Финляндия поднимется вместе с Польшей, чтобы отвоевать себе свободу и самостоятельность и в таком случае русский анархист обещал протянуть ей свою руку. Не стоит удивляться и поступку начальника штаба 2-й гвардейской пехотной дивизии Николая Обручева, который в 1863 году подал рапорт об отставке, чтобы не участвовать в «братоубийственной войне».
Впрочем, раздавались и трезвые голоса. Так, ранее считавшийся либералом редактор крупнейшей консервативной газеты «Московские ведомости» Михаил Катков, комментируя строгие, но справедливые действия виленского генерал-губернатора, с удовольствием отмечал: «А Муравьёв хват! Вешает да расстреливает, дай ему Бог здоровья!» (Тарле Е.В. Собрание сочинений в 12 томах. Т.VIII. М., 1959. С.31). Однако подобные мнения оставались в меньшинстве и разложение образованного слоя российского общества успешно продолжалось.
Как отмечала дочь знаменитого писателя Любовь Фёдоровна Достоевская: «Тогда как в Европе родители воспитывают в сердцах своих детей любовь к отчизне, пытаются сделать из них хороших французов, хороших итальянцев, хороших англичан, русские родители растят своих детей врагами своей страны ... о нашей любимой России говорится, как о позорном пятне, о преступлении против человечества. Когда же дети поступают потом в школу, у учителей своих они встречают то же презрение к отечеству: тогда как школы других стран считают своей обязанностью воспитывать молодых граждан в духе патриотизма, русские профессора учат студентов ненавидеть православную церковь, монархию, наше национальное знамя...» (Слово. 1991. №11. С.57–58).
Апофеозом подобных настроений стало начало XX века. Среди российской «интеллектуальной элиты» господствовало презрение к военной службе. «Откуда же получает русская армия своих офицеров? — риторически спрашивал в своей статье, написанной вскоре после поражения в русско-японской войне, генерал-майор Евгений Мартынов. — Большая часть их выходит из юнкерских училищ, куда стекаются обыкновенно неудачники всех профессий. Неокончивший реалист, выгнанный классик, полуграмотный семинарист, не дотянувший до конца ученик земледельческого, технического или коммерческого училища — вот обычный контингент, которым пополняются юнкерские училища. Все эти люди, в огромном большинстве случаев, идут на военную службу, не чувствуя к ней ни малейшего призвания, только потому, что им некуда деться. Откровенные родители так и объясняют: “Ваня глуп или Ваня не хочет учиться — придётся отдать в юнкера”» (Мартынов Е.И. Из печального опыта русско-японской войны // «...хорошо забытое старое». М., 1991. С.20).
К началу Первой мировой войны метастазы пораженческих настроений глубоко проникли во все слои российского общества. Вот что пишет кумир «прорабов перестройки», впоследствии расстрелянный активный деятель «правой оппозиции» Мартемьян Рютин в своей автобиографии, датированной 1 сентября 1923 года: «Я стал самым непримиримым пораженцем. Я с удовлетворением отмечал каждую неудачу царских войск и нервничал по поводу каждого успеха самодержавия на фронте. Обосновать свою точку зрения к тому моменту я мог вполне основательно. Теоретически я чувствовал себя достаточно подготовленным: мною уже были проштудированы все главные произведения Плеханова, Каутского, Меринга, Энгельса, Маркса. К концу 1913 г. я проштудировал все три тома “Капитала”, исторические работы Маркса, все важнейшие труды Энгельса, а в начале 1914 г. начал читать Гильфердинга “Финансовый капитал”» (Анфертьев И.А. М.Н.Рютин — инициатор создания «Союза марксистов-ленинцев» // Клио. Журнал для учёных. 2003. №3. С. 217).
КОММУНИСТЫ ЗА ШАМИЛЯ
Первые годы Советской власти стали настоящим триумфом интернационалистов. Так, в своём выступлении на XII съезде РКП(б) весной 1923 года Николай Бухарин заявил, что русские должны искусственно себя поставить в положение более низкое по сравнению с другими, чтобы тем самым искупить свою вину перед «угнетёнными нациями».
О том, какие взгляды на русскую историю навязывались в то время печально известным М.Н.Покровским и его учениками, можно судить, почитав вышедшее в 1930–1931 гг. первое издание Малой советской энциклопедии. Например, про события Смутного времени там говорится следующее: «Буржуазная историография идеализировала Минина-Сухорука как бесклассового борца за единую “матушку Россию” и пыталась сделать из него национального героя» (Малая советская энциклопедия. 1-е изд. Т.5. М., 1930. Стб.229). Разумеется, ополчение Минина и Пожарского, организованное «на деньги богатого купечества» в первую очередь «покончило с крестьянской революцией» и уж попутно освободило Москву от поляков (МСЭ. 1-е изд. Т.6. М., 1930. Стб.651–652.).
Особенно сильно от «историков-марксистов» досталось Богдану Хмельницкому, который, если им верить, вместо борьбы с поляками только и мечтал, как бы «предать крестьянскую революцию»: «Хмельницкий стал подыскивать нового, более сильного союзника в борьбе с крестьянской революцией, чем Польша, и нашёл его в лице крепостнической Москвы, давно зарившейся на украинские земли» (МСЭ. 1-е изд. Т.9. М., 1931. Стб.576–577).
Зато статья про имама Шамиля написана прямо-таки с придыханием: «Шамиль проявил себя талантливейшим организатором, агитатором и военачальником и пользовался огромнейшим авторитетом в массах. Деятельность Шамиля представляет непрерывную цепь проявлений величайшего личного геройства, соединённого с продуманным руководством массовой борьбой» (Там же. Стб.863). Именно так и не иначе! Ведь этот вождь исламских фанатиков и чеченских бандитов боролся против «колониального угнетения царской России», «русского владычества»!
О том, насколько вредоносной и пагубной оказалась подобная пропаганда во время Великой Отечественной войны, говорил известный историк Е.В.Тарле, выступая на заседании учёного совета Ленинградского университета, находившегося тогда в эвакуации в Саратове, в начале 1944 года: «Что здесь — прогресс или регресс заключается в том, что кавказские племена живут теперь под Сталинской Конституцией, а не под теократией Шамиля, потому что шамилевская теократия была одной из самых упрощенных и самых регрессивных, самых варвароподобных форм деспотизма... Когда немцы толкались и не протолкнулись к Сочи, то они целыми тысячами прокламаций забрасывали, где они говорили, что вспомните Шамиля и т.д. Вот можем ли мы давать повод врагу говорить, что, вот, посмотрите, сами русские признают, что они производили разбойничьи набеги и т.д.?» (Е.В.Тарле. 1944 год: не перегибать палку патриотизма // Вопросы истории. 2002. №6. С.7).
К счастью для России, среди большевиков имелось не только интернациональное, но и патриотическое крыло, в итоге победившее во внутрипартийной борьбе. Установив в стране твёрдую власть, Сталин прекратил глумление над русской историей и воздал должное русскому народу. В ходе пресловутых репрессий, о «невинных жертвах» которых так любят стенать нынешние обличители тоталитаризма, наиболее оголтелая часть антирусской «интеллектуальной элиты» была выведена в расход или отправлена на лесоповал. Другие затаились, до поры до времени скрывая свои взгляды, хотя никуда не делись и вылезали при каждом удобном случае. Так, в докладной записке УНКГБ и УНКВД по Москве и Московской области №1/344 от 24 июня 1941 года приводилась реакция жителей столицы на начало войны. Выяснилось, что некоторые приветствовали нацистов едва ли не в тех же выражениях, как полвека спустя их духовные потомки демократов. Например служащий райдортреста Сталинского района Данилов заявил: «Гитлер забрал 5 городов, а от Киева и Одессы уже ничего не осталось. Наконец-то мы вздохнём легко. Через 3 дня Гитлер будет в Москве и интеллигенция заживёт по-хорошему» (Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т.2. Начало. Книга 1. 22 июня — 31 августа 1941 года. М., 2000. С.69).
Ещё откровеннее оказался профессор Ленинградского электротехнического института связи Косман: «Всё идёт и движется так, как надо, и чем хуже, тем лучше. Им удалось увеличить норму хлеба за счёт экономии, образовавшейся благодаря большой смертности в Ленинграде. Надо только запастись терпением. Сегодня умирает 30 тысяч людей, завтра 50 тысяч, а затем, когда 1/3 города вымрет, а коммунисты выедут, город экономически разрушится, тогда и наступит конец. Голод наш союзник Пусть гибнут тысячи, десятки тысяч и тогда город будет сдан немцам» (Ломагин Н.А. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. СПб., 2000. С.184).
ЭСТАФЕТА НЕНАВИСТИ
Далее эстафету в оплёвывании своей страны приняли диссиденты, даже не скрывавшие своего духовного родства с эмигрантами-русофобами XIX века. Казалось, исторический опыт должен был научить эту публику, что подобная идеология рано или поздно оборачивается кровавым пожаром, сжигающим дотла если не самих поджигателей, то их потомков и учеников. Но где там...
«Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я сижу с ними на равных правах, мне так стыдно перед ними, будто посадил их я. Неиспорченные, работящие, верные слову, недерзкие, — за что и они втянуты на перемол под те же проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроенно и нравственнее нас — и вот виноваты в том, что живут у нас под локтем и отгораживают от нас море.
“Стыдно быть русским!” — воскликнул Герцен, когда мы душили Польшу. Вдвое стыднее быть советским перед этими незабиячливыми беззащитными народами». (Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Том третий. М., 1989. С.45).
Именно те самые представители «незабиячливых беззащитных народов», о которых стенает Солженицын, служили в СС и сжигали белорусские деревни. Они же ещё в 1919 году, задолго до пресловутой «оккупации», грабили псковщину и отхватывали кусочки России, кто Ивангород, кто Пыталово. Сегодня эти сидевшие вместе с будущим нобелевским лауреатом эсэсовские недобитки, уцелевшие в результате совершенно неуместного сталинского гуманизма, устраивают торжественные марши в Риге и Таллине. Но с бывшего лагерного стукача как с гуся вода. Впрочем, чего ещё ждать от человека, мечтавшего во время отсидки об американском ядерном ударе по своей родной стране:
«И, гуляя во дворе, мы запрокидывали головы к белёсо-знойному июльскому небу. Мы бы не удивились и нисколько не испугались, если бы клин чужеземных бомбардировщиков выполз бы на небо...
Мы накаляли друг друга таким настроением — и жаркой ночью в Омске, когда нас, распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок, мы кричали надзирателям из глубины: “Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!” ... И так уж мы изболелись по правде, что не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами» (Там же. С.51).
Вслед за Александром Исаевичем известный бард и недавний кандидат в Думу от «Яблока» Александр Моисеевич Городницкий совсем уж по-герценовски исходит злобой даже не к советскому руководству, а к рядовым солдатам, подавлявшим в 1956 году восстание в Будапеште:
«Танк горит на перекрёстке улиц,
Расстреляв последние снаряды,
В дымном жаре, в орудийном гуле,
У разбитой им же баррикады».
Обличив тоталитарный режим, пославший в Венгрию «парней с комсомольскими значками», поэт-шестидесятник злорадно заканчивает:
«Как там встретят весть, что не вернулись,
Закусив губу или навзрыд?
Танк горит на перекрёстке улиц, —
Хорошо, что этот танк горит!».
Уже и Советский Союз разрушен, и нынешняя смута каждый год добивает его обломки, но исаичи с моисеичами всё не успокаиваются. Одни требуют новых покаяний, другие немедленной капитуляции перед чеченскими бандитами, и все на восьмом-девятом десятке жизни хором стенают, как их мучил тоталитарный режим. Но мы уже убедились, что антисоветчина тут всего лишь повод. Любая хоть сколько-нибудь твёрдая власть в Кремле вызывает у этих существ бешеную злобу.
Поэтому вопрос стоит просто — или они исчезнут как вид сейчас, или этот процесс завершится лишь с гибелью последних интеллигентных стервятников на мёртвом теле России.
