Сегодняшние споры об участии Православной Церкви в государственной и общественно-политической жизни возникли не на пустом месте. «Антиклерикалы» обычно видят в любых попытках Церкви играть более активную социальную роль угрозу установления «теократии». Примечательно, что своего рода «полюсом ненависти» для либералов (многие из которых именуют себя христианами) видится Византия и её церковно-политическая практика; любые попытки позитивного – пусть даже в должной мере критического – осмысления опыта империи ромеев воспринимаются как крайние формы исторического реваншизма и культурного мракобесия.
Достаточно вспомнить острейшую полемику, развернувшуюся вокруг историко-публицистического фильма наместника Сретенского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) «Гибель империи. Византийский урок», премьера которого состоялась 30 января 2008 года на телеканале «Россия». Фильм, как помнят многие, в несколько прямолинейной манере историко-публицистического памфлета доносил до зрителей вполне обоснованную источниками идею: кризис державного целеполагания, в том числе государственной идеологии, привёл Константинополь к тотальному бессилию; утрата элитой ценностных ориентиров, воцарение эгоизма и стяжательства предопределили падение «Второго Рима».
Всматривание в «византийский урок», осмысление его итогов для России – давняя, со времён старца Филофея, интеллектуальная тенденция, и едва ли найдётся хотя бы один крупный представитель русской мысли, кто не отдал бы ей дань. Вот и редакция интернет-проектов Сретенского монастыря открыла специальный сайт, где можно познакомиться с фундированными обоснованиями самых публицистически заострённых моментов фильма, а также самому нырнуть в византологические глубины, почитать источники, монографии… Любой честный интеллектуал мог бы только порадоваться тому объективному просветительскому звучанию, которое обрела киноинициатива о. Тихона.
Император Юстиниан со свитой. Мозаика церкви Сан Витале. Равенна. VI век.
Но со стороны либерального лагеря понеслись только плевки и доносы. Чтобы не брать совсем уж клинические примеры, вроде писаний Новодворской про то, что, авторы фильма предлагают «воевать с цивилизованным миром, чтоб землю в Стамбуле чекистам отдать», приведу несколько показательных пассажей из статьи вроде бы христианского журналиста Сергея Путилова, опубликованной тоже на вроде как христианском портале: «мракобесие на экране», «амбициозная киноагитка», «бездна невежества, суеверий и лакейства перед светской властью, в которую пали современные церковные идеологи имперского союза между РПЦ и Кремлём», «такой заряд ненависти к ближнему, прикрываемый громкими фразами о христианстве и гуманизме не хватило бы лицемерия испустить даже Геббельсу».
В потоке «антиклерикальной» ругани были исчезающе малозначительны и практически неразличимы попытки действительно аргументированной исторической полемики. Объективный анализ публицистического шквала, вызванного в общем-то скромным по выразительности фильмом, показывает: византийское прошлое – действительно живой урок для современной России, любовь или ненависть к давно ушедшей империи – чувства, чуждые беспристрастному историческому созерцанию – маркируют современные идеологические позиции. Самоопределение по отношению к Византии – не тема для узкоакадемических собеседований, но актуальный вопрос культурно-цивилизационной ориентации. Примечательно, что так было и в эпоху становления государственности, и в кризисные моменты русской истории. «Именно благодаря Византии Москва, а не Вильна (или Тверь) стала столицей Российской империи», – констатирует о. Иоанн Мейендорф.
Византией был сформирован культурный и цивилизационный генетический код, изменение которого для России так же малореально, как для человека – изменить собственный генотип. Интеллектуальная традиция западничества со времён Чаадаева видит в константинопольском влиянии родовое проклятие Руси: «Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии». Противостоящая линия русской мысли оценивает византийскую самобытность с противоположным знаком. «Византинизм организовал нас… Изменяя, даже в тайных помыслах наших, ему, мы погубим Россию. Византинизм дал нам всю нашу силу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы», – заключал К. Леонтьев.
Сегодня, очевидно, мы находимся на таком витке истории, когда и чаадаевская, и леонтьевская позиции – к сожалению, уже без присущей их первым выразителям стильности и интеллектуального блеска – вновь востребованы общественным сознанием. Наиболее интригующим и требующим определённости сюжетом является тема взаимоотношений светской и церковной власти. Русь на протяжении веков ориентировалась на византийские сценарии сотрудничества и взаимодействия двух начал – Священства и Царства. Сформированный на берегах Босфора идеал их согласия («симфонии») прочно укоренился на нашей северной почве. Каковы же канонические и исторические основания православной концепции симфонии властей?
Истоки этой идеи – библейские. Историософия Священного Писания исходит из того, что монархия, как и государство вообще – явления, возникающие по Промыслу Божию на определённом этапе удаления человечества от прямого послушания Богу. Православие далеко от обожествления конкретных форм мирского правления, хотя Церковь и может говорить об относительной предпочтительности той или иной формы. Однако «теократическая» экзальтация чужда трезвенному духу греко-восточной веры. В жизни народов и государств нередко воплощается иерократия – власть священников, духовной элиты. Единственная же в истории подлинная теократия– богоправление – существовала в древнем Израиле до периода Царств.
Софийский собор. Современный вид.
«Основы социальной концепции Русской Православной Церкви» – документ, подготовленный под руководством нынешнего Святейшего Патриарха – чётко определяет: «возникновение земного государства должно быть понимаемо не как изначально богоустановленная реальность, но как предоставление Богом людям возможности устроять свою общественную жизнь исходя из их свободного волеизъявления, с тем, чтобы таковое устроение, являющееся ответом на искаженную грехом земную реальность, помогало избежать ещё большего греха через противодействие ему средствами мирской власти».
Итак, государство – это всего лишь «меньшее зло» в сравнении с полной анархией и разгулом греховных страстей? Не совсем так. Действительно, разумная власть лучше безвластия. Но библейские пророки жили не только рациональной мудростью, но и вдохновенной мечтой – мечтой о царстве Мессии, управляемом волей Бога.
Эти древние основания идеала симфонии, уходящие вглубь традиции библейского профетизма, обычно не учитываются теми, кто видит в концепции согласия властей только феномен византийской правовой мысли.
Точно так же почему-то мало обращается внимания на то, что теологической базой проекта симфонии является халкидонская христология – утверждённое в 451 году оросом (вероопределением) Халкидонского собора учение о «неслитном, непреложном (неизменном), нераздельном, неразлучном» соединении двух природ – божественной и человеческой – во Христе Иисусе. Христианство, открывающее перед человеком и человечеством возможность «обожения», усыновления во Христе, разворачивает и перспективу оправдания власти, государства, общественной жизни – через усвоение ими высоких духовно-нравственных идеалов.
Но интересно, что здесь просматривается и обратное влияние – практики церковно-государственных отношений на высокое богословие. Так, видный историк Церкви А. В. Карташёв пишет, что выработать знаменитый орос отцам собора помог «воспринятый мыслью и сердцем Церкви теократический принцип благословенной связи церкви с Римской империей и её культурой ради исторического служения Царству Божию. Β этом догматически обоснованном и осмысленном теократическом идеале "симфонии" Церкви и государства обе природы даны в совершенной полноте и в совершенном объединении без умаления одной за счёт другой. Земная дефективная природа государства с его греховными человеческими и космическими материалами и небесная, божественная, чудесная природа Церкви с её мистической сущностью Тела Христова иррационально соединены по образу тайны Боговоплощения без смешения и взаимопоглощения».
Теория симфонии изложена императором Юстинианом (VI век) в предисловии к его VI новелле (новому постановлению). Не будем, кстати, забывать, что этот государь причислен Церковью к лику святых… Итак, знаменитая юстинианова формула гласит: «Величайшие блага, дарованные Вышним человеколюбием, суть Священство и Царство. Одно служит вещам божественным, другое управляет и заботится о вещах человеческих. И то, и другое происходит от одного и того же начала и благоукрашает человеческую жизнь… Если священство будет во всём безупречно и причастно дерзновением к Богу, а царство будет правильно и подобающим образом упорядочивать вручённое ему общество, то будет благое согласие ("симфония") между ними во всём, что служит на пользу и благо человеческого рода». Для византийского базилевса священство и царство – начала, имеющие общий исток; в их гармоническом союзе – залог благоденствия людей. Более позднее определение, данное в «Эпанагоге» (сборник законов IX века) гласит: «Мирская власть и священство относятся между собою, как тело и душа, необходимы для государственного устройства точно так же, как тело и душа в живом человеке. В связи и согласии их состоит благоденствие государства».
Следует подчеркнуть, что симфония существовала в Византии именно как идеал, к тому же по-разному трактуемый. Империя считалась единым церковно-государственным телом, и власть императоров очень часто проявляла себя в церковной сфере. Православные василевсы обеспечивали согласованность государственного и церковного законодательств (например, возводя церковные каноны в ранг государственных законов), влияли на назначения епископата, выступали инициаторами созыва Вселенских соборов, председательствовали на них и утверждали своими подписями соборные постановления. Само царское достоинство считалось особым чином церковной иерархии; государи часто именовались «епископами внешних дел Церкви». «Наследственная страсть к богословствованию византийских императоров» (по выражению историка права Н. С. Суворова) проявлялась в истории Церкви амбивалентно: благодаря ей христианское богословие и даже церковная литургика и гимнография обогатились многими выдающимися памятниками; в то же время из-за действий императоров-еретиков, пытавшихся навязать свою волю христианам, возникали расколы и тяжкие церковные смуты.
Важно отметить, что православное монашество, в принципе преданное имперской идеологии, было влиятельной силой, предохраняющей империю от крайностей цезарепапизма. Утверждение автономии монашеской республики на Афоне (юридически оформлено императором Алексеем I в XII веке), освобождение Святой Горы от государственных податей и повинностей и любого воздействия гражданских чиновников – значимый момент для понимания специфики согласия властей в Византии.
Оценивать в целом итоги воплощения идеала симфонии в исторической жизни крайне сложно. Большинство церковных авторов говорит о нарушениях и искажениях этого принципа. Среди светских историков, напротив, есть немало тех, кто позитивно оценивает тысячелетний опыт Нового Рима. Так, крупный знаток истории церковно-государственных отношений А. В. Логинов пишет: «Именно в византийский период в длительном соработничестве священства и царства были заложены основы той стыдливой культуры, которая стала впоследствии одной из наиболее характерных черт восточнохристианской цивилизации, унаследованной в том числе и Россией. В целом итог практического осуществления симфонии, несмотря на многочисленные отступления от неё, всё же можно считать положительным».
На Руси воплощение византийской мечты о «согласии благом» двух властей имело свои особенности. Историки, исследующие тему «древнерусской симфонии», отмечают сочетание ведущей роли княжеской власти в церковном устроении и одновременно добровольного её самоограничения в пользу Церкви при тесном сотрудничестве и взаимоподдержке обеих властей. При этом единство целей не исключало несовпадение интересов и возможное вмешательство одной из властей в дела исключительной компетенции своей «сестры»; корпоративно-сословные интересы церковной иерархии нередко вступали в открытое противоречие с потребностями государственной власти. И всё же, в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» отмечается, что «взаимоотношения церковной и государственной власти в русской древности были более гармоничными», нежели в Византии.
И в киевский, и в удельный, и в московский период нравственный союз Церкви и мирской власти был своего рода sine qua non жизни общества. С позиций современности можно признать это эффективной моделью государственного менеджмента: мощный символьный капитал, хранителем которого была Церковь, мог бы быть мобилизован для решения важнейших общенациональных задач. В дальнейшем мы обратимся к примерам того, как в конкретных исторических обстоятельствах российские церковные иерархи принимали на себя – как «Божье тягло» – дополнительную часть властных функций.
СЕРГЕЙ АНТОНЕНКО
историк религии
