Ещё более вздорны представления об околоевропейском будущем России. В этой связи вспомним одно замечание, сделанное русским мыслителем первой половины 20-го века Г.В. Флоровским, в адрес, правда, другой идеологии и другой политической силы, но прямо относящейся к нынешним европофилам: «Грёзы всегда соблазнительны и опасны, когда их выдают и принимают за явь». А в европейских грёзах нынешней российской политической элиты, если использовать выражение того же Флоровского, «малая правда сочетается с великим самообманом». У этого самообмана три составляющих, три пункта. Первый, что у Европы есть будущее. Второй, что это будущее носит универсальный общечеловеческий характер. Третий, что Европа готова взять с собой в это будущее русских и все народы России.
Начнём по порядку и для развенчания первого пункта поменяем аспект рассмотрения проблемы русско-европейских отношений с культурологического на этнологический. Заранее оговоримся, что мы отнюдь не утверждаем, что циклическое развитие народов и мультиэтничных суперэтносов как популяционных систем, с его фаталистически предопределённым концом, исчерпывает содержание, а уж, тем более, смыслы человеческой истории. Однако как психофизиологическое развитие человека, его биологический онтогенез является фоном для его судьбы, как личности, так и этногенез с его вполне определёнными законами, столь блестяще и убедительно выявленными и проиллюстрированными Л.Н. Гумилёвым, является фоном для исторических судеб народов. Так вот, в Европе к середине 20-го века завершилась в терминах этнологии Л.Н. Гумилева инерционная фаза популяционного системогенеза или, говоря языком О. Шпенглера, эпоха «цивилизации», «осень культуры». Для этого периода характерно плавное снижение пассионарного напряжения этнической системы и, по словам того же Гумилева, эмоционально пассивное и самодовольное, уже не способное к глубоким новациям, но ещё вполне трудолюбивое население. Теперь романо-германцы вступили в фазу, названную автором пассионарной теории обскурацией, для которой характерно снижение пассионарности уже до столь низкого уровня, когда этнос не способен не только напряжённо трудиться, но даже, элементарно, воспроизводить сам себя, и медленно увядает. Нежелание сытых и благоустроенных европейцев обзаводиться детьми и даже, зачастую, обременять себя семьями, массовая парафилия, необъяснимая для неискушенного наблюдателя депопуляция романо-германцев - тому наглядное и убедительное подтверждение.
Сами европейские интеллектуалы уже давно знают, что Европа изжила свой век, исчерпала свой креативный потенциал, лишена всякого творческого духа, испытывает панические страхи по поводу своего будущего, в смутном мареве которого со всё большей отчётливостью проступает исламский полумесяц. Собственно, исламская контрреконкиста отнюдь не дело будущего, она давно и успешно осуществляется. И без всякого насилия. Миллионы арабов, турок, пакистанцев регулярно заполняют освобождающиеся рабочие места, на которые в Европе нет своих претендентов, потому что они здесь попросту не родились. Причём, стоит заметить, что сама по себе низкая пассионарность не могла бы предрешить нынешнее вырождение коренных европейских этносов, но эффект удесятеряется возобладавшей здесь эгоистической этикой. Европеец просто не поймёт, если ему скажут, что рожать и воспитывать детей - его общественный и национальный долг. Ведь буржуазная либерал-демократия с детства внушает ему, что он ничего и никому не должен. Тем более в секуляризованной Европе не приходится говорить о религиозной мотивации, религиозно-культурных стереотипах и установках людей, на чём держатся стареющие традиционные культуры.
Единственно, где ещё сохранились остатки пассионарности, так это у восточных немцев и на восточных окраинах романо-германского мира - у поляков, которые в своё время напитались южнорусской и литовской пассионарностью, да у литовцев, которые после распада СССР приписаны к Европе. Похоже, именно им вместе с арабами и турками, да вездесущими евреями предстоит составить похоронную команду и заниматься в следующем, а может быть даже ещё в этом веке погребальными процедурами и разделом романо-германского наследства. И участие в этом мародерстве вряд ли будет полезным для России.
При этом нужно иметь в виду, что для смены этнокультурной доминанты, то есть того момента, когда нынешняя Европа перестанет быть собой, вовсе не нужно, чтобы представителей более пассионарного мусульманского суперэтноса было большинство. Поскольку здесь имеет значение не численность эмигрантов, сама по себе, но численность, помноженная на уровень пассионарности. Европейцы под влиянием своих левых, ныне представляющих собой странную помесь социалистов и либерал-космополитов, во второй половине 20-го века открыли границы для эмигрантов из стран Третьего мира - представителей иных культурных миров, надеясь, как уже сказано, заполнить рабочие места, непрестижные вакансии, которых чурается коренное население. Культурное смешение их не пугало, они исходили из концепции гражданской или, иначе, политической нации, и рассчитывали на интеграцию иноплемённых инсургентов в европейскую культуру. Однако, подобного рода иллюзии, среди прочего, - следствие невежества в вопросах этнологии и этногенеза.
Здесь стоит заметить, что изучение последствий этнических контактов, равно и любых социальных процессов в разрезе межнациональных отношений в современном мире, во всяком случае, в Западном полушарии, вообще не приветствуется, если не сказать больше - на подобного рода исследования наложено, по сути, негласное вето. Застрельщиками в этом своеобразном этнологическом обскурантизме выступают еврейские диаспоры. Малейшие попытки рассмотрения едва ли не любого вопроса истории ли, социологии ли, экономики ли в национальном и религиозном аспекте всюду, помимо Израиля, немедленно пытаются объявить разжиганием национальной и религиозной розни. Этнофобы стремятся вывести из политического и культурологического оборота сами понятия: титульная нация, национальные интересы, коренные народы, отеческая земля, традиционное исповедание, каноническая территория и т.п., и за счёт привлечения и поощрения иноплемённых иммигрантов повсюду размыть ядро государствообразующих наций, с тем, чтобы утвердить права инсургентов и ксений, в первую голову диаспоры, распоряжаться на правах хозяев богатствами всякой страны, презирая интересы коренных народов. А правительства западных стран и стран, подобно нынешней России, находящихся в орбите западной цивилизации, идут у них на поводу. Отсюда громадные проблемы, которые ждут Запад, а с ним и Россию впереди.
Тему межэтнических контактов пытаются перевести в плоскость экономическую, психологическую, этическую, юридическую и какую угодно ещё. Хотя это особая сфера бытия и, следовательно, особая область знания. Межэтнические контакты не сводимы ни к экономическим, ни к этическим. Здесь действуют свои законы, не менее строгие, чем в физике или химии. Трудно представить себе, чтобы, публично обсуждая проблемы, скажем, физической химии, публике предложили бы высказать своё мнение по поводу, к примеру, кинетики химического соединения или трёхфазной системы в специфических условиях. Однако любой журналист, политик, чиновник и просто прохожий на улице, не имея ни малейших представлений о предмете, с лёгкостью берётся рассуждать на темы межэтнических контактов, в тысячу раз более сложные, давая по выражению булгаковского профессора «советы космического масштаба и космической же глупости». Сложнейшая проблема запросто становится предметом досужей болтовни на каких-нибудь телевизионных ток-шоу, а безумные вердикты выносятся большинством голосов зевак, собравшихся у экранов телевизоров. Да хорошо, если бы советами да вердиктами ограничивалось, так, ведь, другие зеваки - в думских залах ещё и норовят подобные же законы принимать.
Так вот, интеграция в данном случае возможна лишь на персональном уровне. Отдельная персона-инсургент может инкорпорироваться в чужую культуру, поскольку оригинальность и определённость всякой культуры обусловлена и проявляет себя не столько в индивидуальных особенностях принадлежащих к ней субъектов, сколько в характере межперсональных связей и отношений в этой культуре. Да и в этом случае, общество-реципиент должно обладать определённым уровнем пассионарности. К примеру, античный Рим в 1-м веке легко ассимилировал рабов из разных стран. Однако, когда к 4-му веку пассионарность римлян резко снизилась, германцы, хотя они и не были в большинстве, уже перестали принимать римские имена и римских богов, напротив, римляне негерманского происхождения вынуждены были подстраиваться под германцев.
При массовой же эмиграции ситуация ещё сложнее. Инсургенты продолжают существовать в своей культурной микросреде. Культуры же представляют собой целостности не смешиваемые. Здесь аналогией являются религии. Сколько бы долго не существовали рядом иудаизм и христианство, ислам и буддизм - гибридизации не происходит. Заимствование элементов отдельных религиозных систем, конечно, возможно при зарождении новых религий. Христианство, к примеру, использовало некоторые элементы иудаизма, античных малоазийских и греческих культов, ислам многое заимствовал от христианства и иудаизма, китайский даосизм кое-что почерпнул в буддизме, а сам буддизм питался из брахманистского источника и древнеиндийских религиозных систем из разряда настика, то есть не признающих авторитет Вед. Но все эти религии как целостности представляют собой, тем не менее, не гибриды, а совершенно оригинальное и, притом, нерасчленимое, качество. Те же иудаизм и христианство - очевидные религиозные антиподы. А, скажем, древнеиндийский брахманизм, из которого вырастает современный индуизм, не только не сохраняется в буддизме, но последний является его отрицанием.
Правда, несколько лет назад, точнее в 2000 г., гендиректор Информационного аналитического агентства при Управлении делами президента РФ в аналитической записке, посвящённой глобализации и напечатанной в одной из либеральных газет, напророчил, что уже во второй половине 21 века религиозная глобализация приведёт к возникновению «единой религии», о которой «всегда говорили самые светлые умы человечества». Тут остаётся только развести руками. Весь многовековой опыт изучения сложнейшего феномена религии оказался опрокинут кремлёвскими оракулами, а все прошлые авторитеты в этой сфере посрамлены.
Кстати, в той же записке обещано появление через 200, на худой конец через 250 лет и «единого планетарного этноса», вместо нынешних многочисленных. А уже через 10 лет, то есть аккурат через четыре года, ожидается появление глобальной, единой для всех стран и народов сверхкультуры, в которой классическая европейская и массовая американская культурные традиции будут смешаны с китайской, индийской, латиноамериканской и мусульманской, и этот винегрет ещё будет приправлен некими сетевой и киберкульутрой. Воистину гиганты аналитики обитают в Кремле. Не отсюда ли многие соломоновы решения, принимающиеся в его стенах?
Не ясно, кто для кремлёвских горе аналитиков является «самыми светлыми умами человечества», но придётся их всех огорчить - религии в принципе не смешиваются, потому что сущностным свойством религии является её убеждённость в обладании всей полнотой истины. Конечно, одна религия может проявлять формальное уважение к другой, но все другие религии для неё суть заблуждения, а любой компромисс означает её конец. Не даром так усердствуют экуменисты. Но их расхожая формула: «Бог у всех один», ставшая столь популярной в последнее время, - следствие профанации и невежества в религиозной компаративистике, опять же умышленно насаждаемой теми же силами, которые пытаются запретить осмысление этнокультурных взаимодействий. В исламе, действительно, признают Христа, но не как Бога, а лишь как пророка. Христианская Троица и Иегова иудаистов отнюдь не одно и тоже. Не случайно традиция антитринитаризма насчитывает две тысячи лет. У китайцев отсутствует ключевое для авраамических религий понятие личного Бога, его заменяет Небо или дао - некий космический поток. А, скажем, в буддизме хинаяны Бога - Творца нет вовсе. Конечно, обыватель не обязан вникать в догматику мировых религий, но тогда напомним, кто запамятовал, имя того, кому, согласно христианской апокалиптике, иудеи поклонятся как своему мессии - мошиаху перед Концом света. Антихрист! Но, если одним Он шлёт во спасение Христа, а другим Антихриста, один ли этот Бог?
Даже православный клобук и католическую тиару невозможно носить на одной голове ни по очереди, ни одновременно. Как следствие все мировые религии имеют свой чётко отграниченный этногеографический ареал. Тоже и в культурных системах. История знает примеры вливания целых племён в чужую культуру. Так, например, Византии удалось христианизировать остготов и славян. Однако речь шла об относительно небольших племенах язычников - варваров, включённых в цветущую цивилизацию, находившуюся в ту пору на пике подъёма и обладавшей максимально высоким уровнем этнической пассионарности. Это последнее условие является обязательным для подобной инкорпорации. Положительный опыт интеграции в первой половине 20-го века иммигрантов из Восточной Европы и России в западноевропейский мир также не должен никого вводить в заблуждение. Интеграция, к примеру, во французское общество почти миллиона поляков в ту пору оказалась возможной в силу того, что поляки и французы принадлежат одному суперэтносу-культуре - западноевропейскому или, как мы его здесь несколько упрощая называем, романо-германскому. В ключевом, религиозном плане здесь не было различий. И те, и другие католики. Русские, бежавшие в Западную Европу от революции, правда, принадлежали другому культурному миру. Но тут нужно иметь в виду, что это было преимущественно дворянство, аристократия и интеллигенция, с детства впитывавшие европейские стереотипы и говорившие в начале 19-го века по-немецки и по-французски едва ли не лучше, чем по-русски. Европейскость для русской дворянской сословной субкультуры была как раз тем, чем она стремилась выделяться среди других субкультур многосложного русского мира. К тому же это дворянство на четверть имело европейские этнические корни. Но у арабов, пакистанцев и турок такого сродства с европейцами нет. Наконец, русские аристократы, бежавшие от «пролетарской» революции, чувствовали себя изгоями, исторгнутыми поддавшимся уравнительной коммунистической демагогии русским Отечеством. У арабов же и турок нет никаких причин не ощущать себя частью арабского или тюркского мира, при этом они не забыли о славе некогда могущественных и обширных Багдадского халифата или Оттоманской Порты.
Правда, общности, принадлежащие разным культурным мирам, порой сосуществуют рядом без ярко выраженного конфликта. Но это возможно, если этносы - носители разных культур в этногенетическом плане являются старыми и малопассионарными. Они уживаются подобно пенсионерам в коммуналке. У них попросту не хватает страсти для утверждения своего этнокультурного идеала. В случае же соседства ещё не старых и не растративших пассионарность этносов разных культурных кругов, то есть некомплиментарных, этнокультурные стереотипы разрушаются, а сами этносы химеризуются. В, конечном итоге, либо обе этнические общности погибают, либо одна побеждает и ассимилирует другую.
Русские всегда славились гостеприимством и хлебосольством, и в СССР дружба народов, которая при всех оговорках имела место, держалась на нашем доброжелательстве к иноплемённым. Но дружили именно домами, а дом у каждого народа в любом случае свой, и сад вокруг него свой, также как свой дом и своя семья у каждого человека. И когда в ваш дом вламываются непрошенные гости, не обращая на вас никакого внимания, усаживаются в ваше кресло, забросив ноги в грязных ботинках на стол, включают ваш телевизор, лезут в ваш холодильник, поедают с вашей тарелки, сморкаются в ваш халат, справляют нужду на ваш ковер и пытаются изнасиловать вашу жену, это уже никакие не друзья. Нормальные люди таких «друзей» выталкивают за порог взашей и спускают с крыльца.
Есть, правда, и другой идеал - без дома и без сада, иначе он называется коммунистический - бараки, казармы, общежития и общественные столовые. Но примечательно, что основатели этого течения сами никогда не демонстрировали приверженности в быту коммунистическому идеалу. Европейские теоретики коммунизма в большинстве своём в жизни были примерными буржуа, а самые знаменитые персонажи из истории европейского и российского коммунизма - Оуэн, Фурье, Сен-Симон, Маркс, Энгельс, Каутский, Ленин, Троцкий - редкие индивидуалисты и эгоисты. На пути преодоления своего личностного начала успеха добивались лишь члены монашеских общин. Но монашество во всех культурах и религиях считается особого рода служением. И во всех традиционных религиях хорошо отдают себе отчёт, что само существование монашества возможно лишь как дополнение к миру и мирянам, уже хотя бы в виду обряда безбрачия, обязательного для всякого монаха и, как следствие, неспособности монашества к самовоспроизводству.
Также, нужно понимать, что экспансивность арабов в Европе является следствием отнюдь не ислама как религии. Это расхожее мнение - опять же следствие банального невежества всей современной технической цивилизации в вопросах этнологии и этногенеза. Ислам никакая не молодая религия. И отнюдь не с ним связана экспансия арабов в Европе. В Передней Азии и на Ближнем Востоке ислам вот уже почти тысячу лет не знает себе конкурентов, однако в протяжении многих веков исламские страны и народы сами оказывались жертвами народов других исповеданий, той же католической и протестантской Европы, и не могли оказать сколь-нибудь серьёзного сопротивления. Появившийся в 6-м веке по Р.Х. и поразивший мир стремительностью экспансии, уже к концу тысячелетия ислам утрачивает экспансионистский импульс. Начиная с 12-го века, растратившие пассионарность средневековые мусульмане - арабы и иранцы становятся жертвой в начале кочевников сельджуков и европейских крестоносцев, затем монгол Чингисхана и Чингисидов, затем среднеазиатских оседлых тюрок и монгол Железного Хромца - Тамерлана, а затем османов - тоже тюркских кочевников Центральной Азии. Язычники тюрки и реже монголы, и сами постепенно принимали ислам, но лишь после жёстокого завоевания более культурных мусульманских стран Передней Азии и Ближнего Востока, пролив реки крови правоверных. Тот же Тамерлан, происходивший из отюреченного монгольского рода Барлас, хотя и принял ислам, при завоевании Передней Азии и арабского Ближнего Востока с мусульманами не церемонился. Когда, например, в Исфахане, столице центрально-иранского государства Музаффаридов, взятой Тамерланом в 1387 г., жители перебили оставленный им гарнизон, он приказал казнить их всех поголовно и сложить из 70 тысяч отрубленных голов минареты. После ослабления османской Порты на Ближнем Востоке и в Передней Азии вновь, впервые после изгнания крестоносцев, воцарились европейцы. В 19-м веке и даже ещё в первой половине 20-го англичане хозяйничали здесь как у себя дома. И опять местные народы оставались лишь пассивной жертвой, хотя исламу отнюдь не изменяли. В чём же дело? Или исламу в его полутысячелетней дрёме приснился рецепт волшебного эликсира и он, проснувшись, чудесным образом омолодился? А дело в том, что экспансивность и динамизм - качества не религии, но географической и одновременно биосоциальной системы - этноса, их порождает пассионарность - свойство человеческой психики, притом безотчётное и биофизическое по своей природе.
То есть не религия делает народы экспансивными, но этносы придают религии тот или иной характер, пассивный и пацифистский или активный и экспансионистский. Хотя, конечно, какие-то частные проявления, отношение к народам, которые оказываются на его пути, связаны с особенностями религии этноса, осуществляющего экспансию. К примеру, хотя папа и Римская курия и благословляли крестоносцев на войну с сарацинами, но в христианской догматике нет и намёка на презрение к иноверцам и оправдание их дискриминации. В отношении нехристиан допустимо только духовное воздействие. Не случайно христиане нигде не понудили перейти в свою веру народы, которые уже исповедовали одну из мировых религий. Тогда как в исламе, оформившемся под влиянием иудаизма, где ни за кем, кроме евреев-иудаистов, не признаётся человеческое звание, элементы религиозного шовинизма присутствуют. В частности, одним из проявлений такового в первые века ислама была религиозная санкция на харадж - налог с неверных. Санкцию на силовое подавление «многобожников» можно отыскать и в Коране.
Именно из-за притеснений на религиозно-этнической почве увял и скукожился некогда цветущий христианский мир Ближнего Востока - Сирия и Египет, многие века после арабской экспансии удерживавшие христианскую веру. Те, кто не захотел оставаться изгоями ценою предательства веры отцов, были вынуждены перейти в ислам. Те, кто этого не сделал, попросту вымерли или, как египетские копты, превратившись в национальное меньшинство, продолжают вымирать. И было бы не совсем верно утверждать, что терроризм в исполнении представителей мусульманских народов никак не связан с религией пророка Мухаммеда. Но вклад, который она здесь вносит, невелик. К тому же, как правило, санкцию терроризму даёт не традиционный ислам, но различные негативные секты, паразитирующие на нём, подобно пресловутому ваххабизму. Приверженцы ортодоксального ислама - суннитского в арабском мире и шиитского в иранской ойкумене, зачастую страдают от таких сект едва ли не больше «неверных». Впрочем, пример сегодняшнего Ирака, где сунниты едва ли не каждый день взрывают шиитские мечети, заставляет усомниться и в этом тезисе. И, хотя, вряд ли кто-то сомневается, что инспирируют эту междоусобную суннитско-шиитскую резню спецслужбы США и Израиля, в строгом соответствие с римским принципом «разделяй и властвуй», тем не менее, она весьма показательна.
Так вот, современные арабы и иранцы, в этногенетическом плане молоды. Этногенетический возраст связан с уровнем пассионарности и отсчитывается от пассионарного толчка, а таковой имел место в Передней Азии и на Ближнем Востоке в начале 19-го века. Кстати, эпицентр этого толчка пришёлся на Южную и Юго-Восточную Азию. Подробнее мы говорим об этом феномене в трактате «Культурогенез и законы реальной истории». А здесь нам важно, что в этой связи мирно сосуществовать в одном ландшафтном, культурном и политическом пространстве, оставаясь равноправными, две суперэтнические доминанты - арабская мусульманская и романо-германская, некогда христианская никак не смогут. Одна, более слабая должна быть вытеснена вовсе либо стать субдоминантной и отмирать постепенно. Какая именно - сомнений не вызывает. Если только исламской контрреконкисте не помешают некие глобальны катаклизмы.
Здесь Запад попал в силки, которые, которые сам и расставил. Проповедуемый им неолиберализм, и на это указывают уже многие его критики, сильно отдаёт социал-дарвинизмом, суть которого выражает зоологическая формула - выживает сильнейший, или известная крыловская формула: у сильного всегда бессильный виноват. Запад рассчитывал, что сильным всегда и во всём будет именно он. Но, как это часто в истории случается, переоценил себя. Назначенные им аутсайдеры глобализма оказываются сильнее в части самой воли к жизни. А эту волю не возможно ни купить, ни выговорить, ни приобрести обманом или шантажом.
Возможно, уже к концу этого века в вавилонских башнях крупных европейских мегаполисов, в искусственных урбанистических ландшафтах будут жить арабы вперемежку с потомками французов и испанцев, которые станут охотно принимать ислам и мусульманские имена, подобно тому, как римляне на закате Римской империи, принимали имена германские, да выходцы из Восточной Европы. А собственно романо-германский этнокультурный тип сохранится лишь в деревеньках, где-нибудь в провинции вроде французской Бретани, да в Скандинавии, где потомки грозных крестоносцев, благородных рыцарей, отважных землепроходцев и вдохновенных труверов, вступившие в мемориальную фазу этногенеза, останутся тихо доживать свой век. В исламизированных странах Западной Европы новые власти считаться с ними будут также, примерно, как Александр Македонский или арабские халифы, подчинившие Ближний Восток и север Африки, с египетскими феллахами или испанские конквистадоры с чилийскими индейцами - арауканами. А вот то обстоятельство, что в чужих ландшафтах природных и культурных завоеватели обычно паразиты, делает надежды на процветание этой новой магометанской Европы весьма призрачными.
Кстати, итог противостояния мусульман и иудеев в Палестине также предрешён пассионарным толчком двухсотлетней давности. В споре мечети Аль-Акса и Третьего храма победитель на ближайшие века уже ясен. Хоть иудеи и готовят для своего храма служек, но они поторопились. Соответственно, и Конец Света отодвигается на неопределённое время в строгом соответствии с Иоанновскими трактовками «Апокалипсиса», согласно которому знать достоверно о времени его наступления нам не дано.
Происходящее теперь объединение Европы так же следствие её этногенетического старения и понижения системной пассионарности. И есть ни что иное, как искусственное упрощение её суперэтнической структуры. Известно, что при усложнении структуры всякой системы требуется энергия, а для поддержания наличной структуры - сохранение имеющегося её уровня. Европа - суперэтнос и для сохранения её сегодняшней, ещё довольно сложной суперэтнической структуры энергии ей уже не достаёт. И она пытается за счёт рационализации хозяйственных и прочих связей компенсировать недостачу. В краткосрочном плане такое искусственное упрощение структуры может дать определённый эффект. Ведь, при упрощении структуры высвобождается энергия, заключённая в упраздняющихся структурных связях, которая была затрачена предками европейцев в ранних периодах западноевропейского культурогенеза при создании той сложной этнокультурной целостности, каковая зовётся Европой. В результате можно ожидать всплеска активности, но теперь уже и вовсе кратковременного и едва заметного, поскольку резервы этноструктурной энергии у романо-германцев мизерны. В долгосрочном плане упрощение суперэтнической структуры лишь ускорит угасание романо-германской цивилизации.
Что же касается расширения ЕС за счёт славянских стран Восточной Европы и российской Прибалтики, то, если опустить инициативное участие в этих процессах США, в каком-то смысле данное расширение - это подсознательное стремление Европы убедить самою себя в подлинности своего бытия. Но это, конечно, иллюзия. Сколько бы не расширялся Европейский Союз, жизнь из европейского тела уходит медленно, но верно, и вернуть её уже не в силах никто и ничто. Кажется, в это тело всё более явно и властно вселяется некая чужеродная сущность. На мир она смотрит ледяным взглядом Карлы Дель Понте, излучающим мертвящие лучи так называемых «западных ценностей», как-то невзначай подменивших ценности исконно европейские - христианские. Имя этой сущности в гумилёвской терминологии - этнохимерная антисистема.
Здесь также напомним один из тезисов нашей теории, изложенной в трактате «Культурогенез и законы низшей истории». В Средние века, то есть в начальные периоды западноевропейского культурогенеза, романо-германские этносы не имели острой нужды в национальных государствах. Серьёзных внешних угроз Западная Европа, защищённая с трёх сторон морями, в ту пору не знала, а появившиеся на её южных границах турки-османы, в конечном итоге, удовлетворились завоеванием византийской ойкумены. В тоже время высокая этническая пассионарность и филономическое сознание позволяли европейским народам сохранять этнокультурную идентичность, то есть собственное этническое «я», и в условиях феодальной чересполосицы, и в рамках многоэтничной Священной Римской империи германцев. Когда же к концу 18-го века пассионарность заметно снизилась, этническая структура населения крупных стран Европы - Франции, Германии, Италии упростилась, потомки парижан, бретонцев и провансальцев ощутили себя прежде всего французами, а швабов, баварцев и алеманов - немцами. Как следствие, адекватны оказались национальные государства, которые как раз и служили задаче удержания этнокультурной идентичности. Если воспользоваться цитологической терминологией в качестве источника метафоры, можно сказать, что границы национальных государств выполняли функции клеточных мембран, сберегающих особое качество внутриклеточной цитоплазмы, охраняющих от деструктивных воздействий внешней среды внутриклеточные органоиды и регулирующих межклеточный обмен.
Но одновременно они затрудняли свободное движение капитала и необходимого для него труда. Избалованного, а главное малопассионарного европейца уже не загонишь на конвейер или в шахту. А если он туда по острой нужде и войдёт, то через профсоюз потребует такой оплаты за завинченную гайку, что привычных сверхприбылей капиталу уже не видать. Вот и понадобились менее притязательные хорват и турок, поляк и араб. «Права человека», «мир без границ», «открытое общество», среди прочего, если не в первую голову, продиктованы потребностями капитала. Не случайно инициатива в нынешнем объединении, то есть в дальнейшем ограничении национально-государственных суверенитетов европейских народов, принадлежит отнюдь не романо-германцам. Они в данном случае - лишь пассивный субъект политики этнофобского финансового интернационала Нового и Старого Света. Последний, в условиях падения пассионарности коренных жителей Европы, пытается хоть как-то укрепить свои позиции перед конкурентами. При пристальном взгляде становится понятным, что и Совет Европы - политический институт вовсе не самих европейских народов. Ведь его деятельность вдохновляется не столько собственно романо-германскими насельниками континента, сколько чуждой им силой - безнациональной этнофобией. Не случайно даже на эмблеме ЕС изображены масонские символы - пентаграммы.
Сама идея европейского синархизма под эгидой банкиров также не нова. Эта идея впервые возникает у предтеч масонов - лжемонашеского ордена Тамплиеров, крупнейших в Европе ростовщиков, создавших первую общеевропейскую банковскую сеть. Используя возможности этой сети, они возмечтали объединить Европу в целях подмены собой национальных аристократий, но были разгромлены вовремя оценившим их опасность французским королём Филиппом IV Красивым. Тамплиеры, или иначе храмовники, представляли собой именно вненациональную этнохимерную консорцию. Но и позже носителями идеи европейского синархизма были опять же не сами романо-германцы, но банкиры-ростовщики, лидеры европейской этнохимерной этнофобии, Ротшильды и подобные, создавшие по всей Европе сеть масонских лож. Сокрушение тронов и алтарей, то есть стирание различий этнокультурных стереотипов, верований, Отечеств, государственных границ и уничтожение национальных аристократий, и прежде всего христианской церкви и самого христианства, - в этом видели они своё призвание. Именно в этой связи они со всей решительностью приступили претворять идею европейского синархизма в жизнь в начале 19-го века, когда парижские Ротшильды обильно финансировали Наполеона, а лондонские - английскую корону, чтобы в нужный момент избавиться от талантливого корсиканца, уже сделавшего своё дело и ставшего не нужным.
Весь 20-й век идею банкирского синархизма продолжали утверждать не мытьём так катаньем. Инициативой здесь обладал уже финансовый олигархат Нового Света. Под эту идею, среди прочего, этнофобский ростовщический интернационал с целью ослабления национальных элит спровоцировал Первую Мировую и европейские социалистические революции 1918 г., под неё, в известной мере, пестовали Гитлера, который, как мы знаем, с задачей справился - оставалось его убрать и объединённая Германией Европа, словно спелое яблоко падала прямо в лукошко новых гобсеков - финансовых магнатов. И только неудача очередного общеевропейского дранг нах остен спутала карты тогдашних политических преферансистов. Теперь же, когда европейцы утратили остатки пассионарности, необходимой для поддержания этнокультурной идентичности и национально-государственного суверенитета, пришло время общеевропейской конституции, для утверждения которой уже нет нужды провоцировать большую войну, и которая уже не будет знать различий между финном и португальцем, хорватом и норвежцем, эстонцем и боснийцем. «...Исполинская толчея, всех и всё толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы...» - так определил подобное общество упомянутый выше выдающийся русский ум - Константин Николаевич Леонтьев.
Правые консерваторы, чуя неладное, противятся этому объединению. И весьма дальновидно. Ведь дело не только в рабочих местах. Всепроникающий рационализм иссушает и выхолащивает культуру. К тому же в результате окончательной ликвидации границ усугубляется поощряемое демократией «упростительное смешение», выражаясь языком того же Леонтьева. Этнокультурная самобытность европейцев, и без того уже в крупных мегаполисах весьма условная, будет окончательно погублена, что в свою очередь означает утрату национальной идентичности народами Европы и этнокультурного многообразия в европейской культуре в целом. А ведь Европа всегда была сильна и привлекательна именно многоцветием самобытных национальных культур.
Но к голосу маловлиятельных консерваторов прислушиваются слабо. Их доводы скорее эмоциональные, нежели логические, в них больше страсти, чем расчёта. Тогда как тезис, что миром правят страсти, справедлив лишь в отношении мира страстного. А у современной Европы на страсти уже не осталось сил. Ею правят рассудочные соображения. Объединение таких извечных соперников и конкурентов как Франция и Германия, и уж тем более Германия и Англия, означает утрату ими всяких творческих идей. Европа объединяется не вокруг идеи, но вокруг безыдейности, равно национальной, религиозной и культурной. А ведь кажется, что российская интеллигенция в своё время почитывала книги Л.Н. Гумилёва и, по крайней мере, экспертно сообщество должно всё это понимать.
Теперь от этнологии и политики вернёмся на время к культуре и нашей главной теме. Своя ли нам Европа и насколько, вообще, её культура обладает качеством универсальности.
Католическо-протестантский религиозный опыт Европы России, как уже замечено, глубоко чужд. От наследия же Возрождения, в котором всё лучшее имело именно христианский источник, Европа сама давно отреклась. Нельзя путать гениальное искусство Ренессанса, христианское в своей основе, с вполне вторичной философией возрождённой итальянцами Платоновской академии или подёрнутым скепсисом поздневозрожденческим гуманизмом. А ведь именно это - то немногое от эпохи Возрождения, что ещё как-то присутствует в современной европейской культуре. Собственно, уже Реформация была отрицанием Возрождения. Аристократический идеал личности, человека - творца она заменила буржуазным пуританским идеалом индивида - бюргера, занятого накопительством, совершенно равнодушного к божественной красоте мироздания и отнюдь не стремящегося вырваться за пределы профанного мира. А рационализм Нового времени и откровенно антихристианское Просвещение окончательно похерили возрожденческий идеал под грудой рассудочных узкоматериалистических идей.
Чем же ещё мы, русские, могли бы обогатиться, будь Россия принята в «благородное» европейское семейство хотя бы на правах домашней прислуги, сенной девки, если бы, конечно, удалось избежать отведённой нам ныне участи плантационных рабов или, точнее, рудокопов и носильщиков хвороста. Может быть завоеваниями Великой Французской революции, утвердившей гуманистические идеалы Просвещения? Но наши деды и прадеды уже имели несчастье испытать на себе, что стоит за словами о свободе, равенстве и братстве, если перед ними и прежде них не поставлены слова: христианская вера, христианская любовь в значении милосердия, и христианская совесть.
Буржуазная социал-демократия, восторжествовавшая в Европе уже в первой трети двадцатого века, не уберегла её народы от двух невиданных по своей кровавости мировых войн. Что и естественно, ведь западная социал-демократия доктрина потребительская и эгоистическая. Причём её эгоизм одинаково присущ индивидуальному и коллективному сознанию. Именно коллективный - узконациональный корыстный эгоизм и позволил западной этнофобии вовлечь народы Европы в две самых кровавых в истории человечества мировых войны, совершенно для них бессмысленные. Идеологические расхождения играли здесь вполне второстепенную роль, а в Первой Мировой их, по сути, и не было. Как известно, едва ли не главной непосредственной причиной европейского противостояния в ту пору, помимо Эльзаса и Лотарингии, было то, что Англия и Германия не могли поделить ближневосточную и переднеазиатскую нефть. Англия пришла в этот нефтеносный район первой, но динамично развивавшая экономику Германия желала получить свой кусок нефтяного пирога. Позже европейцы поумнели, научились находить компромиссы своих интересов и эксплуатировать третьи страны сообща, но к этому моменту им пришлось довольствоваться вторыми ролями, а на первые вышла цинично обогатившаяся на обеих войнах Америка.
К тому же социал-демократия лишена здоровой витальности и творческой энергии. Как и всякая индивидуалистическая доктрина, она не способна объединить народ перед лицом сколь-нибудь сложных исторических вызовов, она рассчитана на благоприятную конъюнктуру, внешнеполитическую и экономическую. А единственным крупным «творческим достижением» «цивилизованной Европы» в 20-м веке, не лишённым витальности, был фашизм или, иначе, нацизм. И ведь ясно, что не в суровых салических эпосах и среднегерманских песнях о Нибелунгах, не в крестовой эстетике тевтонских рыцарей и уж тем более не в музыке Вагнера корни нацизма. Этноромантика могла воодушевлять простых немцев поднимать страну из бедности и унижений, ставших, кстати, результатом не столько поражения в Первой Мировой, сколько деятельности еврейского социал-демократического правительства, навязанного Германии версальскими доброхотами-победителями - Америкой и Англией, да бодрить солдат вермахта, дополняя «Хорста Весселя».
Дранг нах остен тоже отнюдь не был новацией Гитлера. Европа в протяжении всей своей истории, если не была поглощена внутренними усобицами, немедленно обращалась к внешней экспансии. Африканских негров, индейцев Америки и индийцев Южной Азии европейские державы благополучно порабощали по одиночке. А вот для похода на Россию нужен был способный вождь, умевший соединить и эффективно использовать общеевропейские ресурсы. И если такой вождь находился, и Европа чувствовала малейшую слабину на славянском Востоке, она тут же ополчалась против него. И неважно, кто её в это поход вел: корсиканский француз Бонапарт или австрийский немец Гитлер. И того и другого солидарно финансировал финансовый интернационал Европы.
Но суть собственно нацизма открылась в Освенциме и Бухенвальде, Аушвице и Дахау, Майданеке и Саласпилсе, Равенсбрюке и Заксенхаузене. И таилась она отнюдь не в ницшеанском эстетическом имморализме, весьма кстати наигранном (сам Ницше был вполне безобидным буржуа, что называется, милейшим человеком), но именно в протестантской этике и самом протестантском мирочувствовании. Кто ещё, кроме протестантов с их хвалёной рачительностью и пуританской холодной, шизоидальной бесстрастностью, мог собирать очки и зубные протезы умерщвлённых и умерших представителей «неполноценных» народов, и набивать матрацы срезанными с их черепов волосами? Успели даже скрупулёзно расписать по своим гроссбухам, как разделят награбленные и присвоенные богатства России после её завоевания. Кстати, сами концлагеря придумали, как известно, английские пуритане во время англо-бурской войны. Так что немецкий нацизм здесь выступал лишь в качестве примерного ученика нацизма англо-саксонского.
Между прочим, здесь самой историей был вынесен окончательный приговор западному протестантизму, равно в европейском лютеранско-кальвинистическом и американском баптистско-евангелистическом варианте. Приговор как культурному феномену - неапостольскому несоборному ложному христианству, «христианству» с ампутированным сердцем, а с ним и всей эпохе Реформации. Истлели её христианские покровы, выветрилась последние монады христианского духа, испарились солёные слёзы полнощных молитв, а в сухом осадке осталось отнюдь не веберовское трудовое усердие, но холодная страсть к банальному гешефту, который незазорно извлечь из чего бы то ни было, будь-то Всемирный потоп, Армагеддон или мировая война. Именно на этом сошлись в США конгрегационалисты и пресвитериане, и еврейский в своём ядре финансовый интернационал. Именно на этом сошлись в Германии Крупп, Шахт и нацисты.
Здесь с полной ясностью видно, что этот сухой остаток протестантизма является, в сущности, ничем иным, как германским вариантом иудаизма, в нём происходит возврат от Нового Завета к Ветхому, который, как мы помним, обещал бросить под ноги иудеев все царства мира и славу их. Нацизм лишь выявил эту суть, исправил имя «избранного народа», а иудейского царя заменил фюрером. Вот только «филистимлян» не удалось победить, потому что за спиной у поверженного в первые недели войны Голиафа сталинского коммунизма оказался небольшой такой мужичок в застиранной гимнастёрке и стоптанных кирзачах - русский солдат Вася Тёркин. А сегодня даже искупительную жертву Христа в Европе, как замечает современный русский религиозный и социальный мыслитель В. Карпец, готовы подменить еврейским Холокостом. Верить и чтить Спасителя здесь уже давно не модно, зато всякого, кто публично усомнится в Холокосте, ждёт скамья подсудимых и тюремный срок.
Кстати, в новой религии, которую теперь вместо христианства принял и исповедует Запад, наречённой мондиализмом или иначе глобализмом, как раз и происходит соединение Третьего храма - иудейского, с Третьим Римом - не Москвой, конечно, а западным Третьим Римом - новой империей, основанной США в союзе с Европой. Ведь, глобализм это именно квазирелигия, он отнюдь не удовлетворяется сферой экономики, но претендует и на сферу духа. А жрецами этой «суперрелигии» как раз и рассчитывают стать гобсеки, нажившиеся на мировых войнах.
Приходится об этом столько говорить, потому что ныне России её внутренняя этнохимера, образовавшая новую социальную элиту, навязывает именно протестантский в своей глубинной основе цивилизационный проект.
Последним же громким посланием европейской цивилизации миру оказалась шипучая смесь марксизма и фрейдизма, названная неомарксизмом и породившая студенческие бунты и так называемую сексуальную революцию 60-х. Рецепт этого коктейля изобрели в США, в алхимических лабораториях Ленгли с целью отвратить Европу от марксистского СССР, а европейского рабочего от ненужных мыслей относительно справедливости капиталистического общества. Подобно таблетке модного аспирина неомарксизм не долго пошипел и растворился в стакане сладенького буржуазного сиропа.
Обкурившиеся марихуаны лжебунтари выказали типичные синдромы бессилия - ведь тому, кто потентен нет нужды доказывать себе и другим свою мужскую силу. Не даром шумные выступления молодёжи в 60-х довольно быстро сменила мирная, но настойчивая борьба за легализацию однополых браков и реабилитацию парафилии. Вряд ли Россию, даже такую развращённую, какой она стала в последние пятнадцать лет, можно приманить на этот праздник трансвеститов и педерастов, интеллектуальным эквивалентом которых, кстати, являются пресловутые постмодернисты. Этот бунт 60-х означал не просто отрицание европейской буржуазности, но именно её вырождение и маргинализацию. Духовный союз волосатых хиппи и респектабельных философов, вроде Маркузе, Сартра и прочих лишь на первый взгляд кажется неестественным. Суть у тех и других одна - мелкобуржуазная и постбуржуазная, абсолютно эгоистическая и девиантная, только у хиппи индивидуализм и эгоизм проявляются на уровне простейших потребностей, а у рафинированных интеллектуалов они находит для себя более утончённое выражение.
В заключение темы ложности европейского призвания России и тезиса об универсальности европейских и шире, западных, исторических путей отметим возможно последний аргумент, единственный, но опять же фальшивый козырь, оставшийся ныне в руках российских западников - Европа, де, и западная цивилизация, в целом, подаёт нам великий и бесценный пример свободной личности, которой Россия, мол, никогда не знала и которая есть высший идеал человечности. Что ж русскому народу действительно часто приходилось отказываться от свободы. Но какой? Духовной? Никогда! Кто может быть в этом смысле более свободным, чем Пушкин, который почти всю свою короткую жизнь прожил под жандармским призором? Русский народ можно было обмануть, запутать, околдовать, загипнотизировать, наконец. Но никогда и никто не мог отнять у него свободы совести, каковая в основе своей всегда оставалась христианской. Даже чуждый нам в своих глубинных источниках и смыслах социализм народ русский, в отличие от этнохимерной интеллигенции, строил как свой, великий русский проект, с чистой совестью и ощущением своей высшей правды.
Русские люди жертвовали личной свободой, политической, социальной и бытовой. Но жертвовали они ею ради общего дела, ради того, чтобы на родной русской земле цвели сады, а золотые яблочки в них кушали их дети и внуки, а не плантаторы в пробковых шлемах. Жертвовали и когда грозный царь насылал на них опричнину, усмиряя угрожавшую стране боярскую смуту, и когда царь-антихрист закрепощал их дворянину-помещику, чтобы собрать побольше пеньки для флота и хлеба для армии, стоявшей против турка и шведа, и когда просто антихрист бросал их с одной винтовкой на немецкие танки, и ещё тысячи раз. И не только свободой, но и самой жизнью жертвовали, потому, по крайней мере, и не давили из себя «хай Гитлер», как почти вся Европа со всем своим картонным свободолюбием.
Так что же выше, благороднее, духовнее, ценнее - свобода личности, индивидуальности? Или способность добровольно подчинить эту свободу другим людям? Отдать её за свободу и величие своего Отечества, за славу своих предков и счастье своих детей? Торжество Христовой правды, наконец. Для наших русских предков ответ всегда был ясен. Потому что давал его не разум, но совесть. Такова диалектика христианской онтологии и этики - свобода даётся человеку именно в расчёте на то, что он по велению собственного сердца при необходимости принесёт её в жертву свободе и счастью других. Того, кто не способен на это, христианство не винит, но тот, кто этого так и понял, остаётся в плане развития морального сознания на стадии язычества. Кстати, здесь и главное отличие православных русских от европейцев: у русских, вовсе не чуждых рациональному дискурсу, всё же последняя инстанция при всяком глубинном выборе - совесть, у европейцев, по крайней мере, со времен Реформациями - рассудок.
Разработка столь сложной философской категории как свобода - задача для других трудов, но мы здесь всё же скажем ещё несколько слов по этому поводу в связи с нашей главной темой. Отметим, в частности, что западная буржуазная свобода лишена нравственного основания. Хотя на знаменах французской буржуазной революции рядом со словом свобода и было начертано слово братство, но в реальности буржуазная демократия никакого братства не знает. Не понимает и не чувствует. Основание буржуазной свободы лежит в плоскости практической. Это хорошо понимал ещё Маркс. Для капитализма свобода индивида - сословная, гражданская, религиозная, моральная, бытовая выгоднее несвободы, и только поэтому она здесь утверждается. Свобода личности вполне условная и есть всего лишь довесок к свободе капитала. Здесь, отчасти, и истоки доктрины о первенстве прав человека перед национальными интересами.
Вообще, свобода имеет разные онтологические уровни. И в этом смысле европейская либеральная свобода вполне поверхностна. Это низший и притом отрицательный тип свободы. Высшая свобода достижима лишь в сфере духа и в сфере нравственности. Но западная свобода - это не свобода выбора между добром и злом, грехом и праведностью, тем более она не имеет в виду целостный идеал новой жизни, преображённой на христианских началах. Об утверждении христианского постулата о высшей ценности человеческой души, которая не может быть пожертвована ничему, кроме самого Бога, а следовательно, об истине, справедливости и красоте речь здесь также отнюдь не идёт. Это всего лишь свобода социальная - свобода индивида от государства, церкви, семьи, общественной морали, любых надындивидуальных сущностей, накладывающих на человека какие-то обязательства. Она не имеет ценности сама по себе, тем более она не имеет ценности высшей, она может быть лишь условием свободы духовной, свободы культурного творчества человека и народа, в целом.
Бесспорно, некая мера социальной свободы человеку необходима. Но именно мера. Ведь тут возникает вопрос - если человек хочет жить среди людей, то как же он может быть свободен от утвердившихся здесь моральных законов и требований человеческого общежития? Освобождая человека от перечисленных выше социальных и нравственных обязательств, западная либеральная антропософия превращает его в голую абстракцию, то есть ничтожит, ведь человеческую личность определяют именно её связи. Впрочем, это и закономерно. Поскольку ничтожить сущее - главное метафизическое задание этнохимерной этнофобии, покорившей ныне Запад и устремившейся к покорению всего мира.
Логично и честно поступали, к примеру, древние индуисты или китайские даосы и буддисты, или средневековые арабские суфии, или те же русские пустынники. Если социальные обязанности начинали тяготить их, они уходили в леса (пустынями на Руси звали именно глухие безлюдные леса) и в горы, и там наслаждались свободой. Иногда, утолив потребность в свободе, возвращались в мир, вновь принимая на себя все, накладываемые их социальным статусом, социальные обязательства.
В древнеиндийской брахманистской традиции, к примеру, подобный уход являлся одной из четырёх ашрамов - ступеней развития человека. Ашрама санньяси, наступавшая после прохождения ступени ученичества - брахмачарья и ступени домохозяина, как раз и предполагала уход в горы или в лес, и пребывание там в одиночестве в молениях и медитациях. Вне брахманистской традиции подобным образом поступали отшельники шраманы, которых брахманисты звали паривраджаками - бродягами. В древнем Китае 3-го-4-го веков наиболее влиятельная буддийская школа дхьяна также предполагала «уход из мира», отказ от любых социальных обязанностей, но вместе с ними и от мирских благ. А скажем в средневековом арабском мире суфии-захиды, желавшие заняться практикой фана - «уход» или таваккул - «предание себя божественной воле», надевали одежду пастухов и кающихся грешников - власяницу и уходили вон из шумных городов.
Всякая культура на каждом этапе развития ищет и находит свою меру духовной и социальной свободы. Западная буржуазная свобода, которую Запад утверждает иногда искренне, иногда лицемерно, означает такую меру и такое качество свободы, которая не имеет ничего общего со свободой духовной, а в социальном плане с необходимостью порождает атомизм и социальный эгоизм. Причём, как уже сказано, в основании западной социальной свободы нет никакой нравственной высшей идеи. Она вполне релятивистская. Именно поэтому свобода веры здесь оборачивается свободой безверия, свобода духа - бездуховностью, свобода совести - свободой от всякой совести. А свобода экономическая оборачивается рабством для миллионов ввергнутых в нищету. В России всё это сегодня весьма наглядно проявилось.
Наконец, западная свобода отличается избирательностью и даже исключительностью, она допускает публичность только тех «ценностей» и «идеалов», которые исповедует сам Запад. Причём утверждает их с такой догматической настойчивостью и безапелляционностью, какой позавидовала бы средневековая католическая инквизиция. Буржуазная либерал-демократия, свободный рынок, права индивида и т.п. - это ли не догматы новейшего времени? Надо полагать отцы-основатели американской демократии получили скрижали с этими «священными» заветами на Капитолийском холме не иначе из рук Мамоны. А слово в пику, любая мысль не в русле убогих западнических «теорий», в частности, наше русское слово и наша русская мысль, глушатся и подавляются всеми имеющимися средствами, включая, порой, и полицейское государство.
С другой стороны, всматриваясь в русскую историю и непосредственно наблюдая в русской деревне за русскими людьми, не трудно вынести одну важную вещь, она лежит на поверхности - для русского христианского сознания более вожделённой целью всегда являлась не свобода, но гармония. Причём таковая была отнюдь не утопическим, но в значительной мере осуществленным идеалом. Модные некогда в интеллигентских кругах рассуждения о мятежности русской души, о её склонности бросаться из крайности в крайность с исторической действительность имеют мало общего. Это примета самой интеллигенции, да и то в определённый период её истории. Интеллигенции, вообще, свойственно свои болезни и разного рода духовные и душевные уродства приписывать народу. Об этом мы ещё скажем в соответствующем разделе. Здесь отметим лишь, что рабское пресмыкательство перед властью, если она сильная - тоже, ведь, свойство именно этнохимерной русофобской интеллигенции. Если при мягком Николае II они петушились, то при Сталине мигом взяли под козырёк.
Нынче нередко услышишь, как русоненавистники из среды этнохимерной и еврейской интеллигенции, обильно, до отрыжки прикормленные в последние годы компрадорами, рассусоливают о «рабской» психологии россиян, не желающих более внимать с открытыми ртами бредням либералов, при этом под россиянами они понимают, конечно, не чеченцев и ингушей, но именно русских. Вот ведь Богом обиженное племя, подметили нечто, но как-то осмыслить хоть чуточку поглубже их скудному уму уже не дано. Тем более, не способны прочувствовать своей мелкой душонкой. А ведь русский человек, с его смирением перед разного рода испытаниями и с его долготерпеньем, действительно, осознавал себя рабом. Но рабом Божьим. И не хотел иной свободы, чем рабство у Него, то есть у высшей Любви, высшей Справедливости, Правды, Совести, Красоты и Истины. А с другой стороны, он всегда бежал и чурался свободы люцеферианской, свободы отпавшего от Отца Небесного, которая суть эгоизм, имморализм, духовный распад и гниение. Потому-то народу русскому до самого 20-го века, а русской деревне и большую часть такового, удавалось достигать гармонии, как уже сказано, в безмятежном веровании, несмущённом рассудочной рефлексией. Новгородские ереси, стригольничество и жидовство, экспортированные из той же Европы, да единичные эксцессы периода Ивана IV по масштабам ничтожны. Единственный громкий эпизод, когда эта гармония русского сознания была побеспокоена, является Раскол. Причём ни о каких сомнениях в вере, догматическом скепсисе речь отнюдь не шла.
Именно этой удивительной в своей устойчивости гармонией, кстати, объясняется и поразительно бесконфликтная и малокровная тысячелетняя - до самого 20-го века русская история. Внешняя и внутренняя русофобия всегда пытаются обхамить и оболгать русскую историю, якобы беспримерно кровавую, наших православных царей, якобы, поголовно тиранов и самодуров, сочиняя вздорные наветы, вроде убийства Иоанном Грозным собственного сына. Эти наветы бездумно переписывались некоторыми недобросовестными историками и до сих пор сладострастно обсасываются этнохимерной интеллигенцией - недоученными «деятелями культуры». Но наша история вплоть до рокового 17-го года - воистину история христианского народа. Подобного не сыщешь в иных культурах-цивилизациях. Всюду видим грандиозные социальные катаклизмы, религиозные, гражданские, межэтнические войны и восстания. История той же Европы напитана кровью словно губка - какой период не тронешь, тут же появляются красные пятна, под которыми озёра загустевшей крови.
Вспомним события внутри западноевропейского суперэтноса за период с 13-го века. Сорокалетняя беспримерная кровавая Альбигойская война, регулярные войны германских императоров и итальянских городов, войны французских королей с Неаполем и фландрскими городами, войны испанских королей с тем же Неаполем и Сицилией, войны итальянских городов-государств Венеции, Генуи, Флоренции между собой, войны Швейцарского союза с германскими императорами, упорные войны за независимость Шотландии и Ирландии с Англией, войны Ганзы с Данией, войны Дании с Швецией 16-го и 17-го веков, череда войн Англии и Франции, включая Столетнюю, столь же привычные франко-испанские войны, «Итальянские войны» 16-го века Франции и союзных итальянских городов с другими городами Италии и «Святой лигой» - Габсбургами и Испанией, войны Испании и Нидерландов 16-го века, вековые испано-португальские войны, войны орденов с западными славянами, истребительные чешско-немецкие войны, среди которых больше других известны Гуситские, Тридцатилетняя общеевропейская война, англо-испанские войны за гегемонию на морях, войны Швеции и Польши, войны Пруссии, Австрии и Франции, в частности, Семилетняя война, войны за колонии между Португалией, Испанией, Англией и Францией, Наполеоновские войны, франко-прусские войны, наконец, грандиозные Первая и Вторая Мировые.
И это лишь самые крупные из внутриевропейских международных войн, начало длинного списка. Причём человеческие жертвы были громадные. В результате Тридцатилетней войны, к примеру, Германия и Чехия почти обезлюдили, во многих областях население сократилось вдвое и даже втрое. Доходило до того, что церковь в некоторых городах разрешала многожёнство, иначе женщинам не от кого было рожать. А ведь были ещё непрерывные междоусобные войны крупных феодалов и феодалов с королями, к примеру, знаменитая война Алой и Белой роз в Англии, бесчисленные «крестьянские» и религиозные войны Реформации, беспримерно кровавые английская и французская революции, революции первой половины 19-го века почти во всех странах Европы. Вообще, крупные народные и крестьянские восстания в Европе шли нескончаемой чередой и подавлялись самым жестоким образом. Франция, к примеру, за один только 14-ый век пережила Парижское восстание 1356-1358 г.г., Жакерию, «восстание тюшенов» и «восстание молотил», а ведь были ещё «восстание пастушков» (13-ый век), «восстание кабошьенов» (15-ый), «восстание кроканов» и Парижское восстание (16-ый), «восстание босоногих» (17-ый). Прибавить к этому знаменитую европейскую инквизицию, число жертв которой исчисляется сотнями тысяч. Причём среди сожжённых на кострах инквизиции преобладали женщины, и десяток европейских монархов, отличавшихся немыслимой для русских кровожадностью, по сравнению с которыми даже самые жестокие в русской истории Иоанн IV Грозный и Пётр Великий покажутся сущими агнцами. Куда уж Грозному с его двумя тысячами казнённых опричниками бояр и боярских людей, замышлявших смуту, против почти сотни тысяч загубленных душ на счету Генриха VIII, без всяких угрызений казнившего безвинных крестьян, согнанных алчными лендлордами со своей земли, или его дочери, Елизаветы I Тюдор, беспощадно расправлявшейся с католиками - сторонниками Марии Стюарт в северных графствах Англии, в Шотландии и Ирландии.
Конечно, и русскую историю не назовёшь безмятежной. Но всё же с историей романо-германского мира она в части кровавости ни в какое сравнение не идёт. Внутри российского суперэтноса с 13-го века помимо относительно бескровной борьбы Москвы с Тверью и Новгородом - жертвы исчислялись несколькими тысячами человек, лишь одна сколь-нибудь крупная межэтническая коллизия - борьба русских с татарами.
Борьба русских княжеств с Литвой в 14-15 веках носила уже межсуперэтнический характер. А из более-менее заметных гражданских коллизий до самой победы этнофобии в 20-м веке, кроме Смуты, Раскола да Разина с Пугачёвым, бунтовавших вдалеке от столиц, нечего и вспомнить. Примечательно, что и в Смуте, и в пугачёвщине русские бунтари искали не анархии, не привилегий и не ложной демократии, но, напротив, порядка и власти законной и религиозно оправданной - от Бога. В первом случае пограничные казаки в Северской и Рязанской землях сочли, что религиозно не обоснована власть худородного боярина - опричника Годунова, и поддержали «Рюриковича» Димитрия. Во втором - донские и уральские казаки, да работные люди взбунтовались против немки Екатерины, ужесточившей эксплуатацию в период тяжёлой войны с Турцией, и также выдвинули «правильного», то есть истинно православного русского царя. Раскол так же лишь с оговорками можно считать кризисом русской религиозности. Он был спровоцирован, по сути, из вне - вторгшейся в церковную, а значит духовную жизнь народа светской властью, решавшей конкретные политические задачи. Характерно протекали бунты середины 17-го века, связанные с ростом налогов из-за возросших военных нужд. С взбунтовавшимися стрельцам Алексей Михайлович лично выходил беседовать, наливал всем по чарке. А с мятежным Псковом царские послы договорились полюбовно: псковичи замиряются, а царь никого не наказывает. В Европе такое и представить себе было нельзя. Ещё более поразительно, как безмятежную Россию обходили стороной или, во всяком случае, задевали лишь «по касательной», страшные эпидемии, уносившие до половины населения в европейских странах, вроде «Черной смерти» в середине 14-го века.
Но ведь гармония - это атрибут некоей целостности. В частности, личности человека или личности народа. И состоит гармония в том, что у всякого элемента целостности есть своё место, своё время, свой предел и своя ответственность перед целым. Примечательно в этом смысле русское слово «исцелять», то есть восстанавливать целостность. Человек - существо коллективное. Социальным целым для него является его народ, оформленный в этносоциальную систему, и его соседи - соплеменники, организованные в общину, ремесленную артель или казачий круг. И для социальной свободы здесь остаётся не так уж много пространства, ведь воплощённая в пределе свобода - это ни что иное, как хаос. Возможно, историю Европы и можно понять через идеал социальной свободы, хотя это далеко не так, мы об этом говорим в трактате «Культурогенез и законы низшей истории», но всю историю России необходимо понимать именно через идеал гармонии. Не в смысле борьбы, каковую видим в природе, но и не в смысле покоя и созерцания. Русская гармония это всегда взаимодействие. Действие взаимное равно с природой в труде и премирными силами в молитве, направленное на преображение мира. И даже русская вольная воля всегда была для русских не самоцелью, но именно исканием гармонии.
В этом, среди прочего, и состоит наше различие с Западом, который нет смысла демонизировать, но которому нужно отвести достойное его место в нашей русской душе и в нашей русской жизни. Понятно, что место это не слишком почётное, учитывая сегодняшнюю бесплодность Европы, цинизм и алчность Америки. Вообще, об Америке не приходится и говорить. Платоновская идея Америки, если не антипод, то, по крайней мере, антагонист идее России. Но и «дружба» с Европой не обещает больших прибытков. Далее перейдём к третьему пункту нынешнего самообмана относительно Европы, что таковая готова взять нас на буксир, отправляясь в счастливое постиндустриальное будущее. Шенгенские соглашения 1995 г., казалось бы со всей ясностью показывают инфантильность подобных иллюзий. Однако российские западники словно бы этого не замечают.
