Говоря о русской идее, нельзя обойти вниманием такой расхожий и модный ныне тезис, как Россия - часть Европы. Очевидно, что пропагандистами его, современными российскими либералами-западниками движут корыстные политические цели и всё та же неизбывная русофобия - стремление доказать вторичность и производность русского религиозно-культурного типа, обречённость России идти в фарватере чужой политики, исполняя чужие задания и чуждые промыслы, и обеспечивая чужие интересы. Правда, Геродот, впервые поделивший античную ойкумену на Азию и Европу, сердцем последней полагал Грецию. А Россия в главном своём культурно-идентификационном признаке - православном христианстве, наследует именно греческой Византии. В этом контексте можно было бы и побороться за культурный брэнд «Европа». Но, учитывая, что данный термин нынче устойчиво ассоциируется именно с романо-германским миром, нет смысла тратить силы. Так что мы здесь без особого сожаления уступим упомянутый брэнд французам и немцам. Нам же дорог брэнд «Россия».
Доказывать, что Россия не часть и не довесок к чему-либо, но цивилизационное целое - занятие мало почётное. Представьте себе китайца или индуса, которые в разговоре с вами будут убеждённо и темпераментно объяснять, что Китай или Индия это особые цивилизации, особые культурные миры, у них своя глубокая история, своя культурная традиция, свой особая стать и своё великое будущее. Ничего кроме недоумения подобный спич не вызовет, поскольку зачем же доказывать очевидное, зачем ломиться в открытую дверь. Разве кто-то сомневается в особости культурно-цивилизационного типа и культурно-исторической полноценности Индии или Китая? И уж тем более понятно, что они не являются придатками западной цивилизации. Но нам русским с нашей великой тысячелетней историей, с удивительной в своей одухотворённой глубине и цельности православно-христианской культурой, уникальным опытом церковного и державно-государственного строительства приходится унижаться до подобного рода объяснений. Уж больно назойливы нынешние российские западники, западнопоклонники, как совершенно справедливо и уничижительно, вызывая прямую и весьма точную ассоциацию с идолопоклонниками, называл их незабвенный «отец народов». Так загадили «эфир» своим параноидальным бредом про «европейский выбор», особенно, в Малороссии, что молодые поколения действительно теряются при попытке ответить самим себе на вопрос: кто мы? Впрочем, мы здесь не столько сосредоточимся на доказательстве самобытности русской цивилизации, сколько отметим некоторые отличия таковой от европейской.
Россия с начала 18-го века, действительно, была вовлечена в культурные процессы, которые инициировались в Европе. Европейские влияния были настолько сильны, что известный немецкий философ и культуролог первой трети 20-го века О. Шпенглер включил Россию в свой список культур, которые переживают псевдоморфозы. Сам этот термин Шпенглер позаимствовал из минералогии, где им обозначается феномен несоответствия внутренней структуры и внешней формы кристаллических образований. Историческими псевдоморфозами Шпенглер назвал случаи, когда «...Чужая старая культура столь сильно довлеет над страной, что местной молодой культуре нечем дышать, и она не в состоянии не только создать свои выразительные формы, но даже не приходит к полному разворачиванию собственного самосознания. Всё, что поднимается из глубин молодой души, отливается в пустоты чужой жизни...»
Собственно, Шпенглер ничего нового в отношении России здесь не сказал.
Трансформация русской культуры под влиянием Запада была предметом внимания едва ли не всех крупных русских мыслителей 19-го века. Немецкий философ встал на позиции тех из них, кто подчёркивал искусственность, насильственность и пагубность западнических влияний для России. При этом вслед за многими русскими умами Шпенглер полагал, что европеизация России, как и прочие псевдоморфозы, не более чем историческая случайность, и связана с капризом династии Романовых и фигурой Петра Великого, чей субъективизм и волюнтаризм и оказались главной причиной западнических увлечений русского высшего слоя. В трактате «Культурогенез и законы реальной истории» мы доказываем ошибочность этой точки зрения. Европеизация России не была случайной и отнюдь не является выбором лишь Петра. У неё были свои объективные причины, о которых мы говорим довольно подробно. Но в то же время культурная европеизация России никак не могла изменить её глубинной сущности, её культурно-цивилизационной идентичности. И уж тем более очевидно, что Россия никогда не была и не может быть по своим геоклиматическим условиям, этническому составу, историческим судьбам, религиозному исповеданию и, самое важное, по своему провиденциальному призванию европейской страной.
Русское дворянство, действительно, начиная с 18-го века, в так называемый Петербургский период русской истории усваивало европейские культурные стереотипы, а его верхний слой - завсегдатаи петербургских аристократических модных салонов в начале19-го века даже говорить предпочитали по-французски. Но, хотя европеизацию русского культурного слоя и нельзя признать во всём поверхностной, она не истребила его русского существа, не вытравила его русского корня. Пушкин не мог появиться в России без влияния европейского Ренессанса и Романтизма, без Петрарки, без Шиллера, без Байрона. Но не эти влияния были решающими в формировании его гения. Только глубоко русский человек, выросший на народной русской почве, мог написать «Руслана и Людмилу», знаменитый сказочный цикл и многое другое в пушкинском наследии, что на этой народной почве основано и стоит, и с чем автор снискал славу народного поэта еще при жизни.
Собственно, и сама привычка гнушаться всем отечественным, включая родной язык, и усвоение европейских манер, свойственные части русского дворянства особенно в первой половине 19-го века, проявление не столько здоровой европейскости, сколько нездоровой русскости. Это отнюдь не особенность России и её высшего слоя. В определённый момент культурогенеза в разных формах подобный феномен имел место во всех культурах. Скажем, римские патриции во 2-м веке до Р.Х., стремясь укрепить сословные перегородки между собой и плебеями, говорили по-гречески. В средневековой Персии высшие классы пользовались арабским, чтобы выделить себя в малообразованной массе соплеменников.
В средневековой Японии был период, когда модным в «образованном обществе» стал китайский. А, скажем, европейские поэты и мыслители в Позднее Средневековье и Раннее Возрождение писали исключительно на непонятной народу мертвой латыни. Переход на родные национальные языки потребовал от европейцев громадных усилий и воспринимался как великая культурная революция. Об источниках этой «болезни роста» мы подробно говорим в трактате «Культурогенез и законы реальной истории».
К тому же повторим, что речь идёт лишь о небольшой части дворянства, по сути, лишь о петербургской аристократии. При этом всё дворянство составляло едва ли один процент населения России - тонкая социальная мембрана, просвечивавшаяся на свет. И не оно, а крестьянство, было плотью и кровью народа русского, а равно душой и совестью его. Несколько утрируя, заметим, что с таким же успехом Америку можно назвать лунной страной на том основании, что американские астронавты однажды высаживались на Луне.
Впрочем, гораздо важнее другое. Как только в начале 19-го века по мере естественного созревания этнородового сознания в ходе русского культурогенеза в русском культурном слое пробудилось историческое сознание и рассудочная этническая и социальная рефлексия, и встал вопрос сознательного и ответственного культурного самоопределения, сама дворянская Россия немедленно ответила на западничество части тогдашних интеллектуалов. Ответила славянофилами, тем же Пушкиным, Гоголем, Тютчевым, Толстым, Достоевским, Глинкой, Мусоргским, Чайковским, Римским-Корсаковым, Врубелем, Суриковым и ещё многими яркими культурными явлениями. И стало со всей очевидностью понятно, что Россия, и народная крестьянская, и дворянская - не только не Европа, она антитеза Европы по всем ключевым позициям национально-культурного идентификата: народная душа, народный характер, религия, социальная и личная этика, структура и иерархия ценностей, и т.д. и т.п.
Не законом, в отличие от иудаизированной Европы, но благодатью по завещанию владыки митрополита Киевского Иллариона от века жила Россия. Европейскому секулярному гуманизму, картезианскому прогрессизму, рационалистическому прагматизму и индивидуализму, она противопоставила глубинную религиозность - сакральность идеалов, эсхатологизм исторического сознания, органичность, почвенность не только низовой народной, но и высокой культуры, общинность и солидарность. В русской богословской школе после недолгого увлечения латинством в 17-м веке южнорусского духовенства, давно и безоговорочно были отринуты концепты католической теологии. Экуменические попытки сближения, предпринятые В.С. Соловьёвым, поддерживать оказалось некому. В сфере философской мысли выхолощенный французский рационализм всегда был чужд русскому уму, да и соблазны немецкого идеализма, в котором русская и европейская интеллектуальные рефлексии смыкались теснее всего, но который страдал отвлечённым логизмом, начали преодолевать уже славянофилы и почвенники. И если европейские умы стремились в начале выделить философию из религии, а, начиная с эпохи Возрождения, исторгнуть религию из философии, то русские, напротив, стремились соединить таковые, вернуть в философию живого личного Бога.
То есть, с лёгкостью усваивая европейские культурные формы, бытовые и эстетические, русский культурный класс в части содержания Европу принять в себя как «своё» не мог в силу конституциональных ментальных отличий, и в своих культурно-философских рефлексиях в 19-м веке пытался осмыслить именно, в чём для него эта европейскость не приемлема и почему. Н.Я. Данилевский, а позже Н.С. Трубецкой посвятили отдельные теоретические работы выявлению глубинных антагонизмов русскости и европейскости: «Россия и Европа» и «Европа и человечество».
Иногда Россию стремятся пристегнуть к Европе на том основании, что мы де все христиане. Философски обосновать этот тезис одним из первых пытался упомянутый В.С. Соловьев, кумир наиболее интеллектуально рафинированной русской интеллигенции 60-х -70-х годов 19-го века, поначалу примкнувший к славянофилам, но заметно повлиявший на ту часть русского культурного класса, которую принято называть западниками, а также на религиозных философов конца 19-го - первой половины 20-го веков. Тут, однако, возникают два возражения. Во-первых, если бы упомянутого основания было достаточно для объявления России частью европейской цивилизации, тогда эфиопы, египетские копты, латиноамериканские индейцы-католики или ливанские и палестинские христиане-арабы, тоже должны были бы быть причислены к европейцам. Во-вторых, в этом вопросе существенно непосредственное самоощущение. Но европейцы русских и всех православных своими никогда не считали. Уже в 983 г. при германском императоре Оттоне II на имперском сейме в Вероне было принято решение о войне против «греков и сарацин». То есть, мало того, что православных Европа уравняла с мусульманами, но даже в списке врагов поставила первыми. За православными в Европе, вообще, не признавали христианского звания. Да что христианского, человеческого звания не признавали! Неслучайно ещё Богдан Хмельницкий, в своей речи на знаменитой Переяславской Раде с горечью сказал о поляках-католиках, в государстве которых православным малороссам пришлось жить в результате Люблинской унии Польши и Литвы 1569 г., что они «...Лучше жида и пса, нежели христианина, брата нашего (то есть православного русского - И.М.) почитали».
Неприязнь и даже ненависть к нам европейцев не смягчилась и теперь, когда, казалось бы, по старости они стали бесстрастны и равнодушны ко всему, что выходит за пределы их каждодневной житейской суеты. Эти неизбывные неприязнь и ненависть сквозят и в их прессе, и в их учебниках по истории, и в их кинофильмах, и в ежедневных теленовостях, и в резолюциях ПАСЕ, и даже в пристрастии болельщиков и судей во время спортивных состязаний. Так, ведь, и русские до Петра весьма скептически были настроены к христианскому имени латынников и, тем более, протестантов. И если утончённое сознание дворянских интеллектуалов в 19-м веке нуждалось выразить глубинную антиномию Россия-Европа в рафинированных категориях философского дискурса, то простой русский человек чувствовал её непосредственно. Когда бы хлебопашцу, бороздившему дедовской сохой Среднерусскую возвышенность, поморскому рыбаку или кубанскому казаку ещё в начале 20-го века некто просвещённый сообщил бы, что они, оказывается «европейцы», его попросту не поняли бы. Решили бы, что «барин» чудит.
Более того, христианская вера и христианская церковь, на первый взгляд призванные нас соединить в единую христианскую цивилизацию, в реальной истории на протяжении веков нас именно разъединяли. Современная романо-германская культура, сложившаяся, согласно теории Гумилёва, после пассионарного толчка 8-го века по Р.Х., восприняла христианство по инерции от своих древнегерманских предков. Древние же германцы принимали христианство не столько по зову сердца, сколько в пику ненавистному им Риму в форме арианства, по примеру вестготов, которых крестил арианский епископ Ульфил. Они не вдавались в существо теологических споров и самой христианской философемы, для них было важно, что в Риме арианство считалось ересью, что делало его удобным знаменем для борьбы с загнивающей империей. Потому и священное писание не было нужды переводить на национальные языки, и литургия велась на непонятной людям мёртвой латыни.
Уровень культуры, вообще, был крайне низким, грамотность почти отсутствовала. Сам Карл Великий не умел ни читать, ни писать. Древнегерманское духовенство походило больше на светских владык. Пастырей в Раннее Средневековье скорее можно было застать на охоте или на шумной пирушке, чем в храме на литургии. Когда же в начале 11 века пришла пора сознательного самоопределения, Европа испытала серьёзные потрясения. Клюнийская реформа, накалившая здесь атмосферу до предела и расколовшая само священничество по целому ряду вопросов, была самым крупным, но отнюдь не единственным эпизодом, сложного процесса «притирания» романо-германского мира к христианству. Её успех укрепил позиции церкви и духовенства, но при этом был отринут важнейший православно-христианский принцип - право свидетельства истины отнималось у общины и передавалось клиру и даже лично папе. По сути, оно отнималось у совести и отдавалось разуму и схоластическому знанию.
Даже в 12-м - 14-м веках, в период расцвета христианства в Европе её христианское призвание вызывает сомнения. Был ли подлинно христианским мир, идеалы которого, закованные в броню рыцари несли на острие меча? В захваченном в 1242 г. Пскове они топили православных младенцев, не щадили даже беременных женщин и оскверняли православные храмы. В 1260 г. они уничтожили первое в человеческой истории христианское государство, если не считать маленькую Армению, - Ромейскую империю или, иначе, Византию. Притом совершенно неспровоцированно. Константинополь ждал от крестоносцев помощи в борьбе сарацинами, а те расправились с самим ромейским государством. А между тем Византия была, по сути, крёстной матерью Европы. Отнюдь не Рим. Сам Вечный город в середине 1-го тысячелетия по Р.Х., когда германцы крестились, после погрома Алариха, а затем вандалов, превратился в захолустный городишко, память о его былом величии хранили разве что развалины Колизея, среди которых мирно паслись козы. Вся Западная Римская империя также уже с конца 4-го века находится на последнем издыхании, а в 476 г. после переворота Одоакра и формально прекратила своё существование. К тому же в западной церкви в ту пору попросту не было достаточного количества пассионариев, тогда как миссионерское служение, подвиг проповедничества веры - удел именно пассионариев, и приходили они из Восточной Римской империи - Византии, которая в середине 6-го века присоединила Италию, находившуюся до этого в составе государства остготов. Культура Возрождения - также прямое следствие ученичества у Византии.
И, ведь, собственную крёстную мать европейцы умертвили не по недомыслию. Мотив был самым что ни на есть постыдным - в целях банального ограбления. Обобрали до нитки, даже иконостасы выносили из храмов, сдирали дорогие оклады с икон и срезали украшения на ризах. Конечно, нельзя отрицать, что Европа несла миру свои идеалы не только на острие меча злобных и жадных рыцарей, но и на кончике посоха святого Франциска Ассизского. Однако сколь скоро стёрлась память в Азии о благих деяниях последнего, столь же устойчива она на том же Ближнем Востоке и в славянских странах о злодеяниях первых.
Рождённый в христианском звании лишь волею случая романо-германский Запад вполне закономерно всю свою энергию и весь свой недюжинный рассудочный интеллект в протяжении веков направлял на то, чтобы сбросить, как ему казалось, тяжёлые оковы христианской морали и, главное, христианской совести, и обрести в открытом в 14-м веке гуманизме личную свободу. Не духовную и нравственную, которую всякий уверовавший во Христа обретает как дар Святого Духа, но политическую и бытовую, которую, по его убеждению, заповедовала ему языческая Античность. Как только созревание этнородового мозга впервые предоставило в распоряжение европейского интеллектуала хотя бы ещё ювенальное рацио, оно немедленно было использовано в целях умаления гносеологической ценности веры и онтологической ценности самого Творца. Схоластика отражала именно эту коллизию. У многих её авторов видим не столько поиски христианского Бога, сколько поиски легитимных путей избавится от тяготевшего европейским умам Высшего Авторитета. Символично, что ещё до схоластов этим был увлечён первый европейский философ и по совместительству монах Эригена. Совершались, конечно, усилия и в противоположном направлении, но инициативная сторона всегда была другая. И уже в преддверии Ренессанса в Европе в интеллектуальной среде восторжествовали пантеизм, а чуть позже и безрелигиозный светский гуманизм.
Так что вовсе не случайно, что уже в 15-м веке, задолго до ядовитых просвещённых насмешников Вольтера и Дидро, профессора Платоновской академии не воспринимают всерьёз христианские догматы и смотрят на христианских богословов с интеллектуальным высокомерием. Их богом становится сам человек и все иные боги ему лишь ненужные конкуренты. Начинается исход европейцев из католической церкви, известный под именем Реформация, а с этим и подспудный отказ от соборного христианства. В картезианском прогрессизме места христианству уже нет вовсе, христианская любовь и христианская совесть здесь лишние. В эпоху Просвещения этот исход становится очевидным, открытым и философски отрефлексированным.
Тут заметим, что отнюдь не возрожденческий гуманизм открыл человека как самоценность, но именно христианство две тысячи лет назад. Более того, именно самоценность человеческой личности и есть альфа и омега христианства. Секулярный гуманизм вместе с прижитыми им в грехе апостасии отпрысками - псевдодемократией и либерализмом - всего лишь хамоватые тати, укравшие под покровом ночи Реформации и Просвещения идею самоценного человека у апостольского и соборного христианства. Как всякие воры они ненавидят того, кого обокрали, и как всякие воры они так и не смогли оценить подлинную ценность краденого, торгуют им в подворотне, подобно карманнику, вытащившему дорогие часы.
Разница же христианской и гуманистической антропософии в том, что гуманизм считает высшей ценностью человека «естественного», вместе со всем тленным и греховным, что в нём заключено, а христианство ценит именно божественное начало в человеке, его богоподобную и боговдохновенную душу. Первые гуманисты исходили из того, что человеческая «природа», если не добродетельна изначально, то, по крайне мере, влекома к добродетели, и вполне способна достигать совершенства, опираясь только на свои внутренние силы. Их последователи в эпоху Просвещения указали и на основной фактор, который мешает человеку в этом - несовершенные общественные отношения, лишающие человека свободы. Достаточно ему эту социальную свободу предоставить - и совершенный человек перед вами. Христианство же, вовсе не полагая подобно Макиавелли, Гоббсу, Спинозе и прочим, природу человеческую изначально злой и порочной, ведь человек есть образ и подобие Творца, считает, что он при этом отнюдь не совершенен, как не совершенно всё в подлунном мире. Совершенство - атрибут надмирного, и совершенен только Сам Творец. Но Создатель компенсирует несовершенство человека, наделяя его совестью и способностью веры, и жертвуя своим единородным Сыном, который становится для рода человеческого Спасителем. Веруя в спасительный смысл жертвы на кресте, человек стремится к добродетели, а в своих высших проявлениях и к Совершенству, путь же ему указывает Христос.
Смена христианской антропософии на гуманистическую происходила в Европе постепенно, в протяжении веков. Соответственно, велись поиски новой этики. Учитывая, что России нынче навязывается либеральная этика, в основе которой лежат как раз наработки европейцев в ходе целеустремлённого разрушения ими христианского фундамента своей собственной культуры, здесь сделаем небольшое отступление и скажем об этом дополнительно несколько слов.
Попытка не просто ревизии, но именно отрицания христианской антропософии и, как следствие, этики была предпринята в Европе ещё в период Возрождения, как уже замечено гуманистами Платоновской академии. Об отрицании морали как таковой речь не шла, но впервые моральные требования обосновываются исключительно посюсторонними причинами. В частности развивается нерелигиозная эвдемоническая этика, в которой моральное поведение рассматривается как путь к достижению индивидом земного счастья. А счастье видится в удовлетворении земных желаний. Необходимым следствием подобных представлений является отрицание Бога как санкционирующего источника нравственного поведения, отказ от каких бы то ни было религозно-эсхатологических мотиваций вообще. То есть десакрализация равно человеческой природы и морали.
С началом Нового времени появившиеся в ту пору в Европе рационалисты придумали, чем именно можно заменить Бога. Разумом. Не Бог определяет нравственное содержание мира, но познающий человеческий разум, настаивал, в частности, отец европейского рационализма Р. Декарт. Вслед за Декартом идею разумности морали во второй половине 17-говека развивал П. Бейль. Он доказывает, что вера никак не препятствует творить человеку зло и атеист, руководствующийся разумом, может быть более моральным, чем верующий, руководствующий религиозной догмой. Спиноза также считает источником морального поведения познающий разум, а моральное поведение результатом познания. Следовательно, получить морального человека возможно путём его просвещения и привития ему навыков самовоспитания. Т. Гоббс присоединяется к упомянутым умам, но, в отличие от Декарта, подчёркивает общественную природу человека и акцентирует роль разума как организующей общественную жизнь силы. Здесь Гоббс предвосхитил деятелей Просвещения.
Однако практика не спешит подтверждать правоту европейских интеллектуалов. Оказывается, рационализм с необходимостью утверждает приоритет не морали, но силы. Не случайно Европа захлёбывается в крови бесконечных войн, революций и прочих социальных катаклизмов, при этом аристократия, да и богатеющая буржуазия, всё более явно демонстрируют нравственную распущенность. Становится ясно, что этический рационализм с его упованием на разум как источник морали терпит фиаско. Пропасть между идеалом и реальностью, должным и сущим продолжает расти. В этих условиях новая буржуазная надындивидуальная мораль становится всё более абстрактной. Связь между нею и практикой жизни становится условной и она всё более отчётливо приобретает характер лицемерия и ханжества. И тогда европейцы изобретают новый метод борьбы с христианским пониманием человека и должного ему - попросту лишить мораль силы надындивидуального императива, который довлеет человеческой совести, перестать мерить человека меркой идеального, перестать требовать от него отказа от своих эгоистических устремлений и чувственных вожделений, но, напротив, моральные принципы выводить из моральной эмпирии, из реальных отношений, из наклонностей «живого человека». То есть должное выводится из сущего. В этой связи наклонностям и потребностям индивида европейские умы пытаются придать статус природных и естественных, статус натуры, тем самым как бы выдают человеческим вожделениям и порокам индульгенцию на все времена.
Одним из первых с натуралистическими идеями в антропософии и этике выступил в 17-м веке Ф. Бэкон, сформулировавший концепцию «естественной морали». Широкое же хождение эти идеи имели в эпоху Просвещения. Этика просвещенцев получила наименование сенсуалистической или этики сенсуалистического индивидуализма. Подобно Бэкону, Декарту и Спинозе сенсуалисты полагают нравственным то, что разумно, а разумным то, что нравственно. Эгоизм и всё зло, которое обнаруживается в человеке, и которое христианство приписывает неумению индивида, наделённого Богом свободной волей, правильно ею распорядиться, сенсуалисты связывают с социальным неравенством, сложившимся в обществе. Сама мораль полагается лишь формой общественных отношений, а воспроизводство морального индивида связывается с организацией общества на правильных принципах, а именно принципах «естественной морали». При этом просвещенцы-сенсуалисты требуют освободить человека от морали «неестественной», каковой признаётся религиозная мораль, с её внеэмпирическими надындивидуальными идеальными нормами, с её требованиями ограничения «естества». Религиозные моральные нормы, утверждают просвещенцы, пренебрегают живым, реальным человеком, исходят из надуманных и зловредных представлений церковников о должном. И потому существующую религиозную мораль и основанное на ней право необходимо отринуть. Ничего не должно мешать человеку достигать счастья в земной жизни.
Основателем сенсуализма выступил английский мыслитель конца 17-го века Д. Локк, но наиболее ярких апологетов эта концепция приобрела в 18-м веке во Франции в лице Дидро, Руссо и Гельвеция. Последний, к примеру, считает основой морали правильно понятый личный интерес, оправдывает себялюбие и объявляет целью человеческого существования чувственные наслаждения. Гельвеций предложил и способ «преодоления» человеческого эгоизма. Если уж себялюбие и «свой интерес» движут человеком, то нужно, чтобы этот личный интерес совпадал с общественным. У просвещенцев это называется «правильно понятым личным интересом».
Однако сколь бы привлекательным для сытого и почувствовавшего вкус к сибаритству европейского буржуа не был сенсуализм, всё же моральное сознание европейцев на века вперёд завоёвывает не он, но нечто иное. А именно утилитаризм. Выше мы уже поминали об этом феномене. Принцип утилитарной этики прост: морально то, что полезно, а полезное автоматически считается моральным. Источником морали признаётся стремление к пользе и удовольствию. Этический утилитаризм санкционирует материалистические устремления и социальный эгоизм, столь характерные для Европы начиная с Нового времени. Эгоистический интерес возводится в ранг нормы. Общественные отношения людей полагаются отношениями взаимной выгоды. Само уважение со стороны отдельного человека к другим людям, а равно и уважение, и признание общих национальных, государственных, общественных идеалов и интересов, объявляется необходимым именно потому, что оно выгодно индивиду. Эта доктрина получила название «разумного эгоизма».
В основе разумного эгоизма всё тот же вульгарный рационализм. Не случайно одним из первых говорить о пользе и выгоде нравственного поведения, которое для него тождественно разумному поведению, стал опять же Декарт. Любопытно как он обосновывал моральную ценность, к примеру, любви - у влюбленного, указывал Декарт, пищеварение осуществляется много быстрее, чем у обычного человека, что укрепляет его здоровье. Поэтому следует признать любовь не противоречащей морали страстью.
Спиноза также взвешивает на аптекарских весах разумности и целесообразности удовольствия и неудовольствия, и соглашается с расхожим теперь представлением, что человеком движет стремление к собственной пользе. Гоббс не просто отмечает ориентацию человека на власть и пользу, но утверждает эгоизм в качестве непререкаемой нормы. Главный закон, который движет людьми - это закон самосохранения, отсюда - стремление к пользе и власти. Гоббс избавляется от всяких внерациональных иллюзий в отношении происхождения морали. Мораль, согласно Гоббсу, есть лишь целесообразное соглашение между людьми. Именно ненависть и страх эгоистических индивидов друг перед другом вызывает к жизни общественный договор, обеспечивающий равновесие интересов. На этом базируется человеческая цивилизация. Самого человека Гоббс рассматривает как товар и вычисляет его стоимость: «Стоимость, или ценность, человека подобно всем другим вещам есть его цена, т. е. она составляет столько, сколько можно дать за пользование его силой...» К упомянутым умам присоединяется Локк, он согласен, что моральные нормы являются необходимыми в силу своей полезности, а добро и зло сводит к удовольствию и страданию. Этический утилитаризм утверждается и в трудах британских еврейских мыслителей - Дэвида Юма, позже Дэвида Риккардо и Иеремии Бентама. Вслед за Декартом, Гоббсом и Локком они объявляют полезность критерием нравственности. Причём, у Юма речь идёт не столько о пользе духовной и душевной, как у моралистов Возрождения или Декарта, сколько о банальной бытовой пользе. Бентам так же занят «моральной арифметикой». Моральность исчисляется у него как баланс удовольствий и страданий.
Кстати, европейцы в эпоху Просвещения демонстрируют утилитарный прагматизм и в отношении религии. Гассенди, а позже Ламетри, соглашаются с необходимостью сохранить религию, так как она необходима для нравственного воспитания низов. Вольтер уже может позволить себе свою знаменитую циничную сентенцию, достойную самонадеянного интеллигентского хама: «Если бы Бога не было, его следовало бы придумать». Не менее самоуверенно высказался Дидро: «Религия и законы - пара костылей, которую не следует отнимать у людей слабых на ноги».
Европейские интеллектуалы соревнуются, кто остроумнее сострит по поводу религии и церкви. Но обставили всех современные американцы с их духовной, мягко скажем, незамысловатостью и совершенным утилитаризмом. Когда-то их предки, заходя в храм на литургию, сознавали всю бренность мира и их одолевали эсхатологические чувства и размышления. Теперь же американцы делают для себя открытие: церковь выгодно торгует религией. И это действительно если не всё, то, во всяком случае, первое, что способен узреть американский обыватель, осмотревшись в храме. Здесь появляется представление: «бизнес есть религия, а религия есть бизнес». Иисус Назаретянин объявляется «величайшим бизнесменом всех времён», его удостаивают звания «Великого рекламного агента». Множатся квазирелигиозные секты, основатели которых напоминают хозяев крупных коммерческих предприятий, а «пастыри» - топменеджеров. Нынче этот тип «священнослужителей» мы можем во множестве видеть и в России.
В заключение краткого экскурса в историю европейской этики, стоит отметить, что искушение рационализмом, сенсуализмом и прагматизмом переживают все локальные культуры по мере созревания в ходе культурогенеза этнородового мозга. Подробнее об этом мы говорим в трактате «Культурогенез и законы реальной истории». Но каждая культура по-своему с этими искушениями справляется. Европе и всему романо-германскому миру это удалось хуже, чем кому бы то ни было. В ходе этической революции здесь были пролиты реки крови в многочисленных войнах и революциях, пока, наконец, в 20-м веке социальные отношения не были «оптимизированы» в форме либеральной демократии, и миру не был явлен «совершенный» человек западных гуманистов. Его-то мы, надо полагать, и наблюдаем в образе, с одной стороны, разного рода панков, хиппи, рокеров, металлистов, педерастов, педофилов, трансвеститов и прочего разномастного добра эпохи постмодернизма, а, с другой, расчётливых и хищных дельцов, беспощадно подавляющих любые попытки стран Третьего мира сопротивляться глобальному неоколониализму. Когда Кант, произведший на рубеже 18-го - 19-го веков ревизию этических поисков античных и европейских мыслителей, утверждал, что «мораль отнюдь не нуждается в религии; благодаря чистому практическому разуму она довлеет сама себе», он вряд ли мог предположить, что этот «чистый практический разум» Запада развяжет две Мировые войны, исторгнет из общеевропейской конституции Евросоюза само упоминание имени Христа, и в своей отстранённой сытости и откровенном фарисействе станет к началу 21-го века ненавистен едва ли не половине человечества.
Отметим так же принципиальное различие в ответах, которые Европа и Россия давали на увеличение разрыва между должным, в соответствие с христианской моралью, и сущим. Русские искали причину в себе, в несовершенствах собственной души и собственной натуры. Когда буйная русская натура не могла удержаться от греха, она впадала в болезненную рефлексию, и продолжала усердно каяться. Европейцы же со своим родовым прагматизмом предпочли пересмотреть саму христианскую доктрину должного. И в итоге практически утратили христианскую составляющую своей культурно-цивилизационной идентичности.
Первые или, иначе, старшие русские славянофилы глубоко переживали отпадение Европы от единого «христианского материка», а её апостасию, которая в 19 веке была уже очевидной, воспринимали едва ли не как свою личную трагедию. Однако была ли в этом болении за Европу правда о самой Европе и о нашем с ней религиозном единстве? Вряд ли. Скорее это была правда о русской христианской душе, готовой прощать Европе и её невежество, и её неблагодарность по отношению к России в протяжении многих веков, правда о сердобольной русской душе, не пожелавшей отречься от падшей грешницы. Именно духовная ничтожность обезверившейся Европы и была причиной печалований о ней славянофилов. Будь европейский католицизм и протестантизм сильными и боговдохновенными, возможно и постеснялись бы славянофилы записываться к ним в духовные родственники.
«Сердобольные глобалисты», так назвал славянофилов А.С. Панарин, имея в виду универсализм их сознания, максимально широкую «зону ответственности» их философской рефлексии, и их христианской совести. Однако не будем забывать, что русские славянофилы были в той же мере универсалистами, как и почвенниками. Национальную почву они отнюдь не полагали чем-то ригидным и профанным. Они как никто умели соединить в себе эти две интенции сознания и культуры. Собственно в такой гармонизации особенного - национального, почвенного и общего - универсально-всемирного и есть суть православия. Европа же никогда не обладала подлинным христианским универсализмом. Универсализм предполагает способность проникаться и одновременно пронизать всё культурное многообразие человечества без разрушения такового. Но европейский католицизм с самого начала укрепления папства в 11-м веке демонстрировал совсем иные наклонности - презрение и непонимание чужой, инаковой, инокультурной почвы. В конечном итоге это сыграло злую шутку и с самой Европой. Европа сошла с собственной христианской почвы. Неслучайно нынешний глобализм, возникший на пересечении протестантизма и иудаизма, хотя и движется с Запада, но подлинного христианского универсализма и христианского начала как такового лишён напрочь.
Собственно, ещё древнегерманское арианство пыталось разрушить главный христианский догмат о троичности Бога, отрицая божественную природу Христа и не признавая Сына единосущным Отцу. Здесь, очевидно, проблема в самом германском духе, который никогда не мог без искажения принять в себя христианство, а христианство так и не смогло без искажений в этом духе укоренится. «Монизм» арианства сближал его с иудаизмом. И не случайно в последние три века интересы и даже судьбы романо-германского Запада, прежде всего, конечно, его протестантской англосаксонской ветви тесно сплетены с интересами и судьбами еврейства, а протестантизм с его религиозной санкцией стяжания земных благ был, по сути, ни чем иным, как закономерной иудаизацией изначально ущербного германского христианства. Недаром, кстати, и Палестину в руки евреев передал по итогам двух Мировых войн именно английский политический истеблишмент, в котором политическое влияние иудаизированного пуританства оказалось главенствующим.
Вообще, стоит заметить, что иудаизм и кальвинистический протестантизм в определённом отношении стоят особняком среди прочих мировых религий. Таковые, будь то христианство, ислам или буддизм стремятся обосновать моральность человеческого поведения в земной жизни, антиэгоистическую этику, признание человеком равночестности себе другого человека. То есть, утверждается именно универсальность моральных императивов, действие их в отношении всех людей, безотносительно к их расовой, национальной, сословной принадлежности. Этому служит и догматика, и эсхатология мировых религий. Тогда как иудаизм и протестантизм стремятся обосновать право человека на стяжания земных благ, именно эгоистическую этику. Даже акцентированная идея избранничества здесь служит данной цели. Она как бы сознательно выводит за пределы действия морального закона все прочие народы, кроме избранного, и санкционирует его эгоизм в отношении изгоев, выдаёт индульгенцию избранным на третирование и дискриминацию всех прочих. Причём, если иудаизм исповедует эгоизм племенной, и здесь ему наследует возросший их оскудевшей лютеранской почвы германский нацизм, то кальвинистический протестантизм сужает избраннический круг до корпорации преуспевающих дельцов, что особенно характерно для элит англосаксонских - США и Англии. Насколько далеко всё это от подлинного христианства нет нужды и говорить.
Русский дух и русский душевный тип, напротив, оказались идеальным вместилищем христианской веры, словно бы скроенным по христианской мерке. Христианство в своём соборном завершённом виде было принято древними русичами во всей своей цельности и полноте, и без каких бы то ни было искажений. Примечательно, что первыми воспринимали его отнюдь не изгои, но именно культурный слой - люди с более тонкой душевной организацией, с более рафинированным интеллектом, способные к глубокой рефлексии. Это были в начале торговавшие с Царьградом купцы, а затем княжеские дома. Причём, по уровню культуры и образованности Русь тогда стояла весьма высоко, много выше германской Европы. В Европе в ту пору даже бароны не умели писать ни на латыни, ни на национальных языках. Обученных можно было сыскать разве что в монастырях. Во всяком случае, когда дочь Ярослава Мудрого прибыла в Париж и стала королевой франков, она оказалась единственной грамотной персоной при французском дворе. Тогда как в русском высшем слое было обычным делом владеть, помимо славянского, ещё и греческим письмом. В храмах во время службы также не редко пели сразу на двух языках: на одном клиросе - на церковно-славянском, на другом - греческом. Притом, грамотность отнюдь не была привилегией лишь княжеских домов. В многочисленных городах Киевской Руси грамоту знала большая часть населения. Так что выбор был и прочувствованным, и осмысленным, выбирали и умом, и сердцем одновременно. В 13-м же веке, когда, согласно гумилёвской теории, начался новорусский этногенез, православие оказалось безоговорочно закреплено в качестве единственного духовного идеала, оно пропитывало сам воздух Святой Руси и всецело определяло жизненный уклад новых русских.
Русское народное сознание до самого 19-го века отличалось едва ли не «девственной» верой, можно сказать нежилось в своей тесной близости ко Христу, и испытывало известные страхи от одной мысли утерять эту близость. Русский мужик, по замечанию Лескова, жил с Христом за пазухой. Богоискательство у русского также носит совсем другой характер, нежели у европейца. Европейцы в эпоху Средневековья и до самой Реформации, когда их ещё интересовала вера, искали Бога в мире, рассудочно анализировали Его атрибуты, и в монастырь-то европейские интеллектуалы уходили, чтобы продолжить эти поиски за тихой монастырской оградой, в монастырской библиотеке. Отсюда европейская схоластика, а позже пантеизм, который постепенно и незаметно, но вполне закономерно перетёк в материализм и атеизм. Отсюда же и европейская «свобода-равенство». Русский же Бога искал в себе, свою душу выворачивал наизнанку, а в этом случае ценностью становилась не социальная свобода, а «покой и воля», не равенство, а любовь.
Католическо-протестантский религиозный опыт Европы России глубоко чужд. Русское христианство и сама, основанная на нём, русская православная цивилизация ответвляются не от римско-католического, но от византийского ствола. Не французские трубадуры и труверы, и не немецкие миннезингеры живут в русской религиозной песне и русских напевных былинах-старинушках, но византийский гимнограф Роман Сладкопевец. Не бл. Августин и Фома Аквинат вдохновляли молитву Сергия Радонежского и Нила Сорского, но афонские исихасты. Да и русская религиозно-философская мысль, начиная со славянофилов, хотя и не совсем справедливо, но и не без оснований, также не желала признавать своего прямого родства с западной. Первый русский философ Григорий Сковорода не в пример Эригене, явив редкую духовную раскованность и глубину прозрений в своих религиозно-философских исканиях, отнюдь не сошёл с христианской соборной догматической почвы. Даже у русских интеллектуалов, усваивавших с 18-го века европейские бытовые стереотипы, никаких серьёзных поползновений к отступлению от православия не наблюдалось. Малочисленные кружки петербургских вырожденцев - франкмасонов не в счёт. Потому в России рацио пришлось дожидаться своего полного созревания, прежде чем оно в 19-м веке приступило смущать сомнением русские умы. Но и тут немедленно начался рассвет русской религиозной философии, которая все силы бросила на то, чтобы не потерять православно-христианскую определённость русского сознания и русской культуры. Даже чересчур возбужденные критики христианства и церкви среди русских мыслителей первого ряда, вроде того же В.В. Розанова, бились не против, но именно за удержание Бога в душе и в мире.
И Запад, и Русь уже в Средние века хорошо чувствовали это наше корневое различие. Не за славянский корень не любит Запад русских, славян романо-германцы всего лишь презирают, русских же именно ненавидят - за православие. Русские «схизматики» всегда были живым укором оппортунизму европейцев, отступившему от соборного христианства в начале в католическую ересь с непогрешимым папой, затем в ещё более явную протестантскую, а затем и в полную апостасию. У Запада развился своеобразный глубокий и неизлечимый комплекс Каина к русскому Авелю, за то, что «...призрел Господь на Авеля и на дар его. А на Каина и на дар его не призрел». Отсюда неизбывная ненависть и желание умертвить, если не русское двужильное тело, то, по крайней мере, русскую душу, для чего все средства хороши, будь-то церковная уния, коммунистическая революция или нынешние либеральные, по западным образцам «реформы» с их идеологией безбожного и потому нравственно подслеповатого прогресса и философией тотального эгоизма и «глобального» торгашества.
Это касается равно католиков и протестантов. Вся тысячелетняя история взаимоотношений России и Европы - история холодной духовной войны. И если политический мир временами устанавливался, то духовная война едва ли когда-либо прекращалась хоть на минуту. Причём Россия в этой войне всегда оставалась стороной лишь обороняющей свою русскую совесть от испытывающего нестерпимый каинов зуд Запада. Не случайно в его военных наступлениях на Россию всегда имелся духовно-религиозный подтекст. В обозе европейских армий непременно имелся ксендз или пастор.
И нынче в демократическом обозе победителей в холодной войне - американцев, обильно представлены всякого рода сектанты - лжепроповедники. Тогда как русские ответные наступления в Европу такого подтекста никогда не имели. Вторая Мировая здесь не исключение, поскольку Россия лишь возвращала Европе её Троянский дар безбожного коммунизма.
Начиная с Петровских времён, а в Малороссии несколько раньше, Западу удаётся захватывать часть русского культурного слоя в духовный плен, но это всегда были лишь временные успехи, которые рано или поздно получали решительный отпор. И даже сегодня русское сознание в своих глубинных пластах, кажется, всё ещё сохраняет свою исконную, то есть христианско-православную определённость, насаждаемое изо всех сил СМИ и самим правящим классом западничество всё ещё поверхностно и не проникло вглубь его. Исключение составляет разве что космополитичный слой мегаполисов, так называемая «прогрессивная общественность», обслуживающая мондиалистский проект западного ростовщического олигархата и компрадорскую экономику. Но этот слой и прежде не был подлинно русским.
Даже хрестоматийное «не убий» имеет разные источники и наполнено принципиально разным содержанием для русских и европейцев. Русское «не убий» держит корни в религиозном сознании и в религиозной заповеди - в Нагорной проповеди. Моральное поведение у русских полагает своей санкцией самого Создателя. Европейское «не убий» уже давно имеет совершенно иную природу, а именно рассудочно-человеческую. Не случайно ещё полтора века назад замечательный русский религиозный и социальный мыслитель К.Н Леонтьев утверждал, что гуманность новоевропейская и гуманность христианская не только не одно и тоже, но являются, несомненно, глубинными антитезами. Европейскую гуманность он называл поверхностной сентиментальностью, в которой нет подлинного добра, а есть лишь поклонение абстрактному человеку, который подменяет европейцу Бога. Равно как и вся европейская этика остаётся именно узкочеловеческой - гуманистической и утилитарной, лишённой глубокого религиозного основания. Это всего лишь часть необходимых навыков для жизни в цивилизованном обществе, по выражению другого крупного русского ума С.Н. Булгакова, своего рода, дрессировка, которая отличает диких животных от одомашненных, то есть цивилизованных.
Это глубинное различие в этическом чувстве русских и западных людей можно показать на следующем примере. И на Западе, и в России, случается, родители убивают своих детей. Но в России это делают маргинальные субъекты, спившиеся и потерявшие человеческий облик. И то, протрезвев и осознав, что натворили, они сами ужасаются своему поступку и раскаиваются в содеянном. На Западе же убийцы, обычно, вполне трезвые субъекты, благополучные, имеющие приличный доход, добросовестные налогоплательщики. Совершив казнь ребенка, цивилизованные душегубцы, как правило, нанимают ушлых адвокатов, и вполне рассудочно и аргументировано доказывают в суде свою невиновность. О глубоком и искреннем раскаянии и речи нет.
Суть лишённой религиозной обусловленности этики цивилизованного европейца сформулировал в своё время Гюстав Флобер: «...Нет ни воздаяния, ни возмездия, ни добра, ни зла, нет ничего, кроме человеческой падали и дубового гроба, - будьте добродетельны, страдайте, унижайтесь, идите на жертвы, - будьте порочны, убивайте, грабьте, - в вечности вы не станете от этого ни счастливее, ни несчастнее».
Не случайно «не убий» и все гуманистические этические принципы обсыпаются, словно пудра со щёк галантного европейского кавалера эпохи Людовика Солнце, как только европеец отрывается от цивилизации и оказывается в условиях «дикой природы». Он ощущает себя здесь свободным охотником. Свободным от всякой морали. Не так ли некогда вели себя романо-германцы в Америке, равно Южной и Северной, в Индии, в Африке? А ещё прежде в Восточной Европе, где они истребляли западных славян с тем же азартом, что куропаток или лисиц. Да и совсем недавно прямые потомки европейцев - янки, нанизывали вьетнамские уши как шашлык на оструганную палочку и получали за них от командиров премию по счёту. И Пентагон скрупулёзно учитывал эти премии в расходных статьях своего бюджета. Именно этих, свободных от подлинной религиозной морали, охотников мы видим сегодня и в России - туристов-педофилов, подстерегающих на улицах беспризорных подростков, и бизнесменов, скупающих за взятки продажным московским чиновникам краденые у народа недра и обанкроченные умышленно заводы. Кстати, на известном жаргоне скупать краденое называется барыжничество. Это и есть суть подвизающегося в современной России западного бизнеса. Притом что во все времена это занятие считалось и преступным, и аморальным одновременно.
В социально-культурном плане европейскость, даже для большинства русских дворян, всегда оставалась чем-то вроде выходного фрака. А для России в лице имперского Петербурга - парадным мундиром, в котором удобно появиться на дипломатическом приёме, но который непригоден и неуместен, поскольку неорганичен, в повседневной жизни. Та же часть русского культурного слоя, известная под именем «западники», представители которой возжелали поменять избыточную многомерную русскую душу на плоский и усечённый европейский рассудок, в плане культурного творчества оказалась бесплодной и вторичной, сколь-нибудь выдающихся имён не дала. Во всяком случае, западничество, в смысле европейскости, в русской культуре по глубине идей и масштабу личности своих акторов никогда не было равнозначным почвенничеству. Упомянутый выше В. Соловьёв при всём своём экуменизме, притом, что хворал многими хворями интеллигенции, всё же был слишком утончённым религиозным мыслителем, чтобы быть причисленным к западничеству, которое всегда оставалось в России вполне примитивным и вульгарным, и сосредотачивалось всегда на профанном, будь то либерализм или марксизм. А самый яркий западник - Герцен, пожив в эмиграции, и вовсе разочаровался в своих западнических пристрастиях. В конце 19-го века эта часть русского культурного слоя, окончательно денационализированная, слилась с этнохимерной русофобской интеллигенцией.
Иллюзия сколь-нибудь глубокой европеизации России усиливается в связи с тем, что газеты и издательства с последней четверти 19-го века захватывают представители русофобски настроенной этнохимерной интеллигенции и диаспора, назвавшиеся после Октябрьского переворота «интернационалистами». В сфальсифицированной этими силами версии русской истории европейские культурные и политические идеи, а также выступавшие их проводниками вполне заурядные и посредственные на фоне плеяды гениальных акторов русской культуры 19-го века персонажи вроде Чаадаева, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, духовных вождей тех же декабристов, занимают явно не соответствующее масштабу их личности, их духовному влиянию на русский народ, которое было ничтожно, и их реальной роли в исторических процессах место. Однако если русскую историю изучать не по журналу «Огонёк», не по учебникам какого-нибудь Р. Виппера, дореволюционного либерала, весьма успешно пристроившегося позже в рядах ленинского и сталинского историографического агитпропа, или кадета-западника Милюкова, или еврейских историков вроде Натана Эйдельмана, воспевшего вслед за Лениным масонов-декабристов, но через историю русского сознания и русского духа по трудам А.В. Карташова или Г.В. Флоровского, становится понятным, что реальные исторические процессы были гораздо сложнее и богаче, чем это обычно представляется, а европеизация оставалась лишь одним из течений в этих процессах.
Даже в середине 19-го века, когда западничество ещё оставалось собственно русским, оно, как уже замечено, было присуще лишь части культурного класса, не имея никаких проекций и отголосков в народных массах. После победы в революции начала 20-го века так называемых «интернационалистов», труды которых обильно оплачивал еврейский банковский капитал Америки да привлечённый этим же капиталом в качестве «коспонсора» кайзеровский генштаб, и уничтожения русского дворянства не только как сословия, но практически физического его истребления, а вместе с ним и всего русского культурного слоя, европейскость остаётся привилегией сменившей русский национальный культурный класс советской интеллигенции, но таковая была по-преимуществу еврейской. В 30-ые годы, когда обнаружилась объективная и насущная потребность в инженерах и лётчиках, сознательно подавлявший русскую традиционную культуру режим организовал приобщение к технологической цивилизации широких масс молодёжи. Параллельно русской молодёжи внушалась европейская по своему происхождению идеология секулярного прогресса. И не без успеха. Однако и тут вряд ли можно говорить о глубинной европеизации. К тому же модернизация в этот период уже перестала быть сущностным признаком лишь европейской культуры, но в силу успехов науки и развития техники стала общечеловеческим достоянием. Что же касается постсоветской эпохи, то в тех вульгарных формах, в каких мы наблюдаем нынче западничество на российской почве, оно также является атрибутом не собственно русской культуры, но культуры российской этнохимеры. Как только оно проникает в какой-то слой или группу российского общества, начинается его неизбежная химеризация.
О феномене этнохимеры и этнофобии мы подробно говорим в книге «Культурогенез и феномен этнофобии». Здесь лишь коротко поясним, что этнофобия - это вид психической патологии, которая выражается в отсутствии у субъекта ощущения родства, внерациональной связи с каким-либо природным этносом, тем более с тем, среди которого он живёт, отсутствии чувства причастности его духовной и материальной культуре, его истории и его будущности, и в негативности сознания в целом. Этим же термином «этнофобия» мы называем и сообщества этнофобов. В этом случае этнофобию можно было бы считать синонимом гумилёвской этнохимеры, но этнохимера возникает в результате этнического контакта некомплиментарных этносов, и она может втягивать в себя, химеризовать людей от природы имеющих вполне нормальные этнокультурные стереотипы. Этнофобия же, равно в смысле психической патологии и общности, не обязательно обусловлена этническим контактом, но может иметь и иную причину, а именно - врождённый гиперрационализм сознания или, по крайней мере, ослабление внерациональных психических функций, таких как вера, дружба, любовь, общинная солидарность, особое чувство природы родного края, сакрализация отеческих могил и т.д.
Подобные отклонения особенно часто возникают при метисации представителей некомплиментарных этносов и закладываются на генетическом уровне, но они могут случаться и в мононациональной зиготе - как результат патологии этногенетического старения, и также передаются по наследству. Поэтому этнофобом вполне может быть человек, родившийся в мононациональной семье и выросший в мононациональной среде. Этнофобия является частным проявлением негативного отношения к сущему как таковому и зачастую соседствует с разного рода парафилией - гомосексуализм и т.п. В этносоциальном организме субъектов - этнофобов, как и этнохимер, можно уподобить гноеродным и гнилостным бактериям, в результате поражения которыми различные органы и ткани этносоциального организма один за другим загнаиваются, и организм заживо сгнивает. В данном случае речь идёт о гниении духовном и нравственном, связанном с привносимым этнофобами эгоизмом и имморализмом. Аналогиями здесь, могут быть также гнилостная гангрена или гангрена-флегмона. Если ею поражён хотя бы отдельный орган, постепенно происходит интоксикация всего организма. Также нужно иметь в виду, что не внешние идеи индоктринируют сознание этнофобов, но мирочувствование специфическим образом определяет их политические взгляды и общекультурные ориентации. Следовательно, напрасный труд и пустая трата времени убеждать их в порочности их взглядов. Искренне признать ошибочность и поменять таковые им также не реально, как поменять группу крови или цвет глаз. К примеру, космополитизм либеральной интеллигенции связан с упомянутой невосприимчивостью и глубокой неприязнью ко всякой национальной почве. И этот психический дефект не излечим.
